— Членом партии с 1929 года. До этого был, как и полагается в моем возрасте, комсомольцем.

— Я вступил в партию несколько раньше. Но мне и лет побольше. Словом, мы можем говорить сейчас с вами на равной ноге, если только можно так выразиться. По- честному, напрямик. Я не хочу обиняками голову морочить, Букреев… Баштовой очень меня хаял?

— Не так чтобы очень,.. Вернее, он толком ничего и не рассказал. Какая‑то у вас горячая встреча произошла на Камыш–Бурунской переправе. Где‑то вы… «людей попалили». Я понял, вашу часть разбили?

— Понятно. — Степанов вздохнул, веки его дрогнули. — Ну, что же, Букреев. Если прямо сказать, я, конечно, командир битый и, может быть, этим наученный. Правда, другому зад, как говорится, нахлещешь, а голову не набьешь. Про себя этого я не могу сказать. Из Дальнейшего моего рассказа можешь сделать вывод. С Баштовым мы встречались на Керченском полуострове, в апреле–мае 1942 года. Сами знаете, Букреев, тогда время было отличное от сегодняшнего. Отступления, неудачи, нервное время… На полуострове у нас получилось вообще плохо в мае 1942 года. Были ошибки у командования фронтом, были ошибки у нас, у среднего звена. Словом фельдмаршал Клейст воспользовался и тем и другим. Баштовой тогда также был в морской части. Ничего не скажешь, моряки были кристаллом, вокруг которого как бы собиралось все наиболее решительное, смелое, я бы сказал, безгранично смелое. А у меня был молодой состав в батальоне, новички. Опыта не было еще ни у них, ни у меня. Да… Если Баштовой сказал, что я «попалил людей», может, и так. 'Мне самому тяжело до сих пор. Тогда у меня из бока снарядом первый фунт дурного мяса вырвало, Букреев. Но в госпиталь я не лег, и дырка на ходу заросла. Это не особая заслуга моя, но, может быть, и это штришок для ретуши моего портрета… — Степанов встал, прошелся по комнате, пришлепывая туфлями и заложив руки в карманы бриджей.

Ветер посвистывал за окном. Невдалеке выли одичавшие собаки. Через короткие промежутки времени стреляли орудия, донося сюда, в заброшенное степное жилье, рокочущие звуки, напоминающие о войне.

— Потом мне пришлось хлебнуть и горячего и холодного, — продолжал Степанов. — От рубежа Дона я отступал в арьергарде. Надо было прикрывать отход армии к глазному Кавказскому хребту. Местность вам известная, зацепиться не за что. В то время я понял смысл слов — оперативный простор. Помню, влезешь на скирду, замаскируешь в копнах полковые полуавтоматические пушки и ждешь. Появились… Бегут по этому оперативному простору, как по ладони, словно гончие собаки, черные германские танки. Бегут то кучей, то врозь, обнюхивают каждый стог, каждую левадку, каждый полевой домик. Именно гончие собаки! Такими я их запомнил. Шарят, нюхают, стойку делают и чуть что заметят, прут во весь дух, и за каждым танком пыль до небес, позади — дым космами: скирды поджигают, копны, хатенки. И могли бы те танки бежать таким макаром хоть до Ирана, но вот на пути сидят подобные моим орлята и ждут. Обвяжутся снопами, подтянут снарядов к себе побольше, и вижу только, оборачиваются ко мне, к моему командному скирду, ждут моего сигнала. — Степанов взъерошил волосы. — Вот в те денечки и побелело у меня наполовину мое оперение. До самого Терека так отходили. Вот желаю тебе всякой удачи в твоем предприятии, но если что случится? Война очень сложное дело. И, главное, на грани жизни и смерти, между двумя крайностями, балансируешь, как на канате. Под Тереком меня немного чиркнуло, — майор ткнул пальцем куда‑то себе в грудь, — лечился, выздоровел и через Грузию на перевалы, под Туапсе… Скажу откровенно, тянет рассказать о пережитом. Под Туапсе вам театрик известный. Все эти знаменитые горы Индюки, скалистые гребни, террасы, теснины, седловины и котловины. Потянули мы свой полк на передовую. Чем дальше, тем ущелье уже, горы выше и выше. Осень, тучи низкие, дождь идет беспросветно и кругом — стрельба. Какая! Бои в горах и в степи различны. Звуки совсем иные. Эхо звуки множит, ущелья то хохочут, то ухают, то гремят. И кажется, стреляют только в тебя. Ехали мы все медленней и медленней, а затем и совсем остановились. Помню, подходит к нам часовой, по штыку вода катится, руки синие, и говорит: «Дальше ехать нельзя. В полутора километрах немцы». Выгрузились. Заняли оборону возле Шаумяна — знаете это место? — оседлали дорогу. Какие там лили дожди, Букреев! Мы стоим внизу, а немцы вверху. А на нас и потоки дождя льются и пули летят. Красноармейцы мои стояли в воде круглые сутки, недели. Пухли ноги, появились болезни, чирии, дизентерия. И ничем нельзя помочь. Блиндажи строили, но их заливало. Грунт такой скалистый, что вода стояла, как в бассейне. Ведрами вычерпывали. Продовольствие доставить невозможно. Сколько лежало на взгорках убитых с наплечными термосами! За каждым человеком немцы охотились. Не знаю только, сумеет ли кто‑нибудь описать правдиво то туапсинское наше стояние «насмерть». Сейчас некоторые стараются легонько все представить, так сказать, на тормозах спустить. Никаких, мол, трудностей, советские войска не переживали, все было размечено, расчерчено, дождик и тот шел по приказанию… Помню, как мы мокли. Ужас. Сухого дерева пет, а раз нет сухого дерева, нельзя развести бездымный костер. Нет костра — нет горячей воды, пищи. А если задымишь, начнет бить батарея, чаю не захочешь. Сидим близко от немца. За их спиной были дороги, Кубань–матушку захватили, и жареное, и пареное, а за нами что? Море. Этого Баштовой не знает обо мне… После того мне такая хибарка дворцом кажется. — Майор неожиданно Рассмеялся. Щеки запрыгали и усы задвигались, как у таракана. Поймав недоумение во взгляде собеседника, майор заглушил смех. Но щеки вздрагивали и губы кривились от сдерживаемого смеха. — Вы не подумайте, Букреев, что я с ума схожу, просто ни к селу, ни к городу — вспомнил одного моего приятеля, тоже командира полка. Такой был замечательный украинец. Вояка, каких мало. Один у него был недостаток: плохо разбирался в истории и изящной словесности. Он категорически уверял, что Тарас Бульба действительно существовал как историческое лицо, и чтил его очень трогательно. Его однажды командование решило представить к ордену Александра Невского. Позвонили ему в блиндаж. Что же вы думаете, он делает? Отвечает вполне серьезно комдиву, нельзя ли подождать с награждением до того, пока не выйдет орден Тараса Бульбы. Ну, посмеялись, прислали все же ему Александра Невского. Гордился, но ожидал и Тараса Бульбу…

Букреев и Степанов посмеялись, закурили. Сизые полосы дыма повисли в комнате.

— Как там мои ребята? — побеспокоился Букреев. — На бурьянах спят. Правда, получше вашего Туапсе, но все же…

— Ничего с ними не будет. Ребята у вас молодые и крепкие. Я сегодня глянул на них. Ну, батенька мой, один к одному. Вот экземпляры человеческой природы. Жаль таких парней под огонь пускать.

Да, ребята у меня великолепные. Надежное войско. А главное, отлично подготовленное. Вы говорили о боях у Туапсе, скажите, разве не лучше было использовать там специальные горнострелковые части.

— Разве напасешься горных стрелков, Букреев? Приходилось держать весь Кавказский хребет. У немцев были горные части. Убивали мы их, в плен брали. Хорошее спецобмундирование: короткие куртки, шаровары, высоко- горные ботинки, штурмовые костюмы. Снаряжены были альпийскими веревками, альпенштоками, кошками, скальными крючьями. И мы отобрали из полков более здоровых ребят, послали учиться в Лазаревскую. Спустя немного и у нас появились «горные орлы» в ботинках с когтями, в специальных куртках, в гольфах и шерстяных чулках. Получили навыки горной войны, знали, как ды- шать на подъемах, спусках и тому подобное… А потом интересное дело получилось с этими башмаками. Погнали мы немцев, и представьте себе, в азарте некогда было переобуваться. Попали в Краснодар в ботинках с когтями. Ребята смеялись: «Товарищ майор, дайте хоть какую- нибудь горку отштурмовать…»

Степанов замолчал, искоса посматривая на собеседника. Букреев покуривал, наблюдая, как ветерок, забивавший в окно, разрывает кольца табачного дыма и относит их в угол.