— Слушаюсь!

Чертова колымага! Огромная, выпирает из колонны, и на нее набрасываются, как коршуны, «мессеры». Из кабины неба не видно, я стою на подножке и наблюдаю. «Мессеры» отбомбились и улетели, шофер жмет на всю железку, под уклон машина катится хорошо, спускается, как железнодорожный вагон, и сильно дребезжит, кажется — вот-вот развалится. Но на подъеме фрицевский мотор не тянет, колымагу хоть подталкивай, мотор визжит, как сверло.

Я соскакиваю с подножки и иду пешком. Спрашиваю у шофера.

— Что там у тебя в кузове? Может, снаряды?

— Пустой. Кроме двух коек, ничего нет. Вчера она легче шла. А сегодня я ее первосортным бензином заправил. А для нее достаточно было и керосина.

Шофер — молодой солдат. Был тоже на боевой машине, но сгорела, посадили за баранку. Водит он лихо, с ухваткой танкиста, под гору пускает отчаянно, мне приходится сдерживать его.

Откуда-то сверху наискосок обрушивается на нас вой и грохот. Тра-тра! — будто алмазом режет стекло «мессершмитт» или «фокке-вульф», кто их тут разберет. И мы оказались как раз на перевале. Машина покатилась вниз, я отстал, бегу следом, но догнать не могу. Вдруг вижу: колымага уже в кювете, какой-то неведомой силой ее вновь выносит на дорогу, она подпрыгивает и становится на все четыре колеса. И теперь не один, а два самолета идут нам навстречу на бреющем, бьют из пулеметов — мимо! Я падаю в канаву, там еще снег, под ним вода. Локти и коленки промокли.

Колонна далеко впереди. Глотюк не зря поставил нас замыкающими, — видимо, знал, что колымага на подъемах отстает, да и мишень такая — приманивает!

И опять подъем. Мне уже надоело бегать. Сажусь в кабину. Ну и техника! Душа из нее вон, пусть тянет! Подожгли бы скорее. Но она как завороженная, эта колымага, кузов изрешечен, но не горит. Мотор уже не звенит, а пищит. Шофер просит меня свернуть для него папироску. Сворачиваю, прикуриваю и подаю.

— Тебя как звать?

— Гвардии рядовой Чернов. Дима. Из Горловки.

Появились самолеты.

Трри-трри…

Звук такой, будто над твоей головой рвут портянки. Это немецкие скорострельные пушки.

Гух!

На обочине дороги вырастает черный куст. Колымага проносится мимо него. Я только теперь замечаю, что впереди горят какие-то машины и «мессеры» крутят в небе чертово колесо. Бьют наши автоматические зенитки: тяв-тяв-тяв!

…У переправы колонна остановилась. Речушка мелкая, но берега болотистые, а мост разбомблен. Машины застряли в трясине, некоторые горят. Солдаты бросают на них землю, льют воду.

Начальник штаба машет нам рукой издали: не подъезжайте, мол, близко, сверните в сторону. Мы заезжаем под сосны. Дима выходит из кабины, осматривает колымагу, толкает сапогом колеса:

— Огнеупорная!

На ней пробоин стало еще больше. А не загорелась.

— Везучая, — говорю я.

— Ее ожидает свое — прямое попадание бомбы! — смеется Дима.

Я несколько дней не расставался с колымагой. Корпус все время в движении: путаем карты противнику. То появимся на границе Смоленщины и Белоруссии, у самого переднего края, то опять отойдем в тыл. Но где-то должны нанести удар.

Мне надоело быть в роли пассажира, я сказал начальнику штаба, что ухожу в роту.

— Сбега́ешь? А ведь все равно ко мне вернешься. Кто будет писать приказ о твоем назначении? Начальник штаба. А у него память хорошая.

Он шутит, но все действительно будет так, как он говорит. Сколько бы я, строевой офицер, ни находился в подчинении у замполита майора Нефедова, а вернусь к Глотюку.

— Не хочется мне без дела быть, товарищ гвардии майор.

— Хорошо. Пойдешь сегодня дежурным по штабу.

Но я и так давно уже превратился в постоянного дежурного. Вечно на побегушках. «Михалев, позови того. Михалев, отнеси это». И я все делал не за страх, а за совесть. Начальник штаба оценил мое усердие.

— Не горюй, Михалев, получишь танковый взвод в первую очередь. Как только кто-нибудь из взводных выйдет из строя.

В полночь мы въехали во двор с какими-то полуразрушенными строениями, похожими на замок. За высокой кирпичной стеной стояли серые здания с чернеющими проломами окон. Дождь холодный и крупный, ветер порывистый. В такую пору заберешься, бывало, в танк и похрапываешь. А тут не знаешь, где пристроиться.

За стенкой кричит Дима, зовет меня.

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Идите сюда. Такие апартаменты отыскал, что ахнете! Мне не верится.

Он ведет меня вдоль крепостной стены. Мы оказываемся у других ворот, более узких, потом по каким-то скользким ступеням спускаемся вниз. Дима зажигает «катюшу» — гильзу от сорокапятки — и поднимает над головой, как факел. Сводчатый потолок, сухой пол. И даже нары из досок. Окно перечеркнуто крест-накрест железными прутьями.

— Отдохнем наконец по-королевски! — говорит Дима. — Немного далековато от своих, но услышим, если моторы загудят.

Чтобы не дуло, вход занавесили плащ-палаткой и легли.

— Чернов! — зовет во дворе Глотюк. — Чернов, ко мне!

Дима схватил автомат и побежал, я направился следом.

— Уже дрыхли, значит? — беззлобно говорит Глотюк. — А капониры для машин кто за вас рыть будет? Пушкин?

— Команды не было, товарищ гвардии майор, — отвечаю я.

— Привыкли только по команде. Чтоб капониры были отрыты сейчас же, и по всем правилам. А завтра утром и для себя щели отроете. Ясно?

— Ясно.

Мы идем под сосны, роем до утра и весь день. Только к вечеру вернулись в свои «апартаменты». Сбросили грязные сапоги и развалились на нарах. Болели не только руки, но и шея, и затылок, и мышцы живота. Отвык я в госпитале от большой физической нагрузки. А раньше ведь рыл капониры не такие — для танка, и ничего. Утомлялся, конечно, но не так.

Чернов тут же стал посапывать, шевелить губами, пытался что-то произнести, но не издал ни единого членораздельного звука.

Мы с ним как-то сразу привязались друг к другу. Из-за колымаги.

Чернов приносил еду на двоих, мыл мой котелок, бегал на кухню за кипятком для бритья — добровольно стал вроде ординарца. И когда я предложил все делать по очереди, он обиделся:

— Неужели вы и в экипаже сами ходили бы за обедом? Я еще тоже не забыл обычай танковый.

На лице у него полное миролюбие и детская доверчивость.

Третьи сутки льет дождь. Самолеты противника оставили нас в покое. Мы успели отоспаться, отдохнули. Даже Глотюк подобрел. Суровый взгляд его остался прежним, но говорил он с улыбкой, пробовал шутить и не придирался, по всем ли правилам мы отрыли себе щели. Все равно их залило водой.

А Дима Чернов покоя не знает. Он не может сидеть без дела. Отыскал где-то бочку, закатил ее в угол, под лестницу, греет воду. Решил постирать белье, свое, а заодно и мое. Печет в золе картошку. Она у него получается как пышка. Губы у нас черные.

Вечером мы помылись, попили чаю и снова повалились на нары. Не спалось. Вечер показался длинным-длинным.

Часов в десять Чернова вызвали, заступил на пост. Уходя, он не погасил «катюшу», она сильно коптила. В окошко проникал ветер, пламя от фитиля раскачивалось. Вдруг мне показалось, что поблизости кто-то ходит. Я прислушался к шуму ветра и дождя и ясно различил чье-то всхлипывание — плакала женщина.

Набросив на плечи свою черную прорезиненную танковую куртку, выхожу из подвала. Темно, ничего не видно. Немного постоял, присмотрелся, кое-что начинаю различать. У сосны, прикрываясь от ветра, стоит девушка, в сапогах и гимнастерке, без шинели.

— Что с вами?

Она не отвечает. Вся промокла. От нее пахнуло спиртным перегаром, и я сказал, видимо, резко:

— Кто вы такая? Почему оказались здесь? Заблудились?

— Да, заблудилась.

Лет ей было не больше двадцати, волосы гладко причесаны, хотя обычно все женщины в армии, особенно на фронте, стриглись коротко и делали завивку.