В то же время привлекала Валю и другая книга: Костин — «Основания геометрии». В ней было больше чертежей и формул, она казалась более трудной и потому более интересной.

Валя целиком ушел в чтение этих книг, и вот геометрия вдруг перестала быть для него простым школьным предметом — собранием теорем, выдуманных учителями для того, чтобы досаждать ученикам. Вся многовековая история этой науки раскрылась перед Валей, начиная с древнейших и примитивнейших способов передела земель в долине Нила. Было очень интересно узнавать, как постепенно открывались и накапливались те теоремы, которые теперь приходится учить. Открытие каждой из них было в свое время великим достижением, ступенью в развитии человеческого мышления, прежде чем они не были объединены в строгую систему знаменитыми «Началами» Евклида.

Вале очень интересной показалась эта мысль древнего грека, Евдема Родосского, и он решил выписать ее в свою записную книжку.

Постепенно углубляясь в вопрос, он узнавал о несовершенствах Евклидовых «Начал» и о знаменитом пятом постулате — о том, что через точку С, лежащую вне данной прямой, в той же плоскости можно провести только одну, не пересекающую эту прямую линию.

Но уже в древности, после Евклида, заметили, что истина, утверждаемая здесь, совсем не так очевидна, чтобы ее можно было принимать на веру. Так, может быть, это не постулат, а теорема? Может быть, ее можно доказать, выведя из других более простых и очевидных истин? Многие крупнейшие умы в математике, от Птоломея до Лобачевского, на протяжении двух тысяч лет бесплодно бились над этим доказательством.

так Вольфганг Больяи в письме к сыну Иоганну подводил итоги своих бесплодных изысканий, которым он посвятил целую жизнь.

И вдруг оказалось, что в этих доказательствах нет нужды, что возможна геометрия, которой этот недоказуемый постулат не нужен. Эта геометрия абсолютно стройна, абсолютно логична и так же свободна от внутренних противоречий, как и геометрия Евклида с ее злополучным пятым постулатом.

Такую геометрию создал Лобачевский.

Валя совершенно забросил уроки и нахватал двоек. За двойки Полина Антоновна его поругала, но внутренне была очень довольна: двойки он исправит, а семя мысли, брошенное ею когда-то, в начале года, уже давало всходы.

Но вот на математическом кружке возник вопрос о распределении докладов. Общая тема работы — «Великие русские математики». Первый из них — Лобачевский. Кому поручить этот доклад?

Полина Антоновна назвала Валю Баталина. Но Валя вздрогнул и испуганно, чуть ли не исступленно, затряс головою.

Он никогда не выступал ни на каком собрании, он никогда не говорил публично, кроме ответов в классе, и считал, что не умеет говорить, не может связать двух слов. Он действительно не умел связать двух слов, как только переставал быть наедине с собой. Сам же с собой он часто говорил, составлял целые речи, произносил большие, горячие монологи. Но его смертельно пугала аудитория, взгляд многих десятков глаз, перед которыми он должен стоять один, говорить что-то такое, что другие должны принять и с чем должны согласиться. Ему всегда казалось, что для этого нужно очень много знать или очень много сделать, — одним словом, нужно иметь большое право, чтобы говорить перед людьми, а он, Валя Баталин, такого права не имеет. Он обязательно скажет или не так, или что-нибудь такое, что другие уже давно знают, и все будут смеяться над ним, ну, может, не смеяться, а будут думать, что он напрасно отнял у них время, напрасно говорил о том, что и без него ясно. Правда, потом нередко оказывалось, что другие ребята говорили то самое, что собирался сказать Валя, и ничего не было в этом ни смешного, ни глупого. Но Вале никто на помог побороть в себе эту робость, и он так и продолжал ходить в «молчальниках», «пассивных», стесняясь сам себя.

Не мог он побороть своей нерешительности и теперь. Если бы еще выступить с докладом в классе, перед своими ребятами… Но на кружке собираются ученики всех старших классов, будут ребята и их соседнего восьмого «А», задиры и насмешники, и одна мысль, что ему придется перед ними выступать, приводила Валю в трепет.

— Напрасно! — огорченно сказала Полина Антоновна. — Вы секретарь кружка и отказываетесь… Почему?

— Нет, Полина Антоновна! Я не буду! Не могу! — заявил Валя, решительно тряхнув головою.

Полина Антоновна обвела взглядом сидевших вокруг нее ребят: один потупил глаза, другой улыбается, третий — явно случайный посетитель кружка, и неизвестно, придет ли он в следующий раз. А «Лобачевский» слишком сложная и ответственная тема. Такую тему рискованно поручить кому-нибудь. Вот Дробышев из восьмого «А». Он бы, пожалуй, с ней справился. Неторопливый и медлительный, он обладал строгим математическим складом ума и большим упорством. Но он почему-то молчит, а заметив устремленный на него взгляд учительницы, произносит!

— Меня интересует Софья Ковалевская, Полина Антоновна.

Да, это мальчик вроде Вали Баталина — со своим, самостоятельным кругом интересов!

А Прянишников из того же восьмого «А» иронически улыбается и говорит:

— Чудна́я эта геометрия! Запутаешься!

Тогда неожиданно поднялся Борис.

— Позвольте я возьму эту тему.

— Вы?

— Да! — Борис прямо и испытующе смотрел в глаза Полины Антоновны, точно спрашивал: «Вы думаете, я не справлюсь?»

Это предложение обрадовало Полину Антоновну, но и смутило. С одной стороны, ей бросилась в глаза та порывистость, с которой Борис встал в ответ на легковесную реплику Прянишникова. Явный вызов! Но не дерзок ли он, этот вызов, И нет ли в нем горячности спортивного азарта? И справится ли, на самом деле, с этой темой Борис? Для него она хотела наметить что-нибудь другое, попроще. И в то же время как обрезать рвущиеся к полету крылья?

Малодушие Вали Баталина ее возмутило. «Вот уж действительно унижение паче гордости», — подумала она. И в укор ему и в наказание ей захотелось сейчас же передать доклад о Лобачевском именно этому решительному и быстро растущему парнишке, — пусть подумает, поработает и покопается в книгах. Почему бы в самом деле ему и не справиться?

Но, взглянув на Баталина, она поняла, что творилось в его слабой, не уверенной в себе душе. Бывают лица, на которых ничего нельзя прочесть. Плохо это или хорошо — Полина Антоновна затруднялась сказать. Может быть, хорошо, может быть, и плохо. Но бывают лица, на которых, как в зеркале, отражается все, что переживает человек. Обычно так бывает у непосредственных, искренних, хотя и не очень волевых людей.

Вот точно так же на лице Баталина отразилось и смущение, и сожаление, и раскаяние, и простодушное желание сделать доклад, который предложила ему Полина Антоновна. В глубине души это предложение было очень приятно Вале, оно льстило ему. Но… Есть характеры, тяжелые для окружающих, и есть черты характера, тяжелые для самого человека. Одну такую черту — болезненную неуверенность в самом себе — и почувствовала сейчас Полина Антоновна в Вале.

Она посмотрела на него, на Бориса и вдруг поняла, что оба они стоят сейчас, может быть, на каком-то большом повороте, от которого зависят их дальнейшие пути. Нельзя отпугнуть одного, и нужно поддержать другого.

Тогда ей пришла единственно правильная в данном случае мысль.

— Может быть, мы так сделаем, — предложила она, — мы разобьем эту тему на два доклада: «Жизнь и деятельность Лобачевского» и «Учение Лобачевского». Первую тему возьмет, Костров, вторую — Валя Баталин.

На том и порешили.

Так перед Борисом выросла неожиданная, но жизненно важная задача — не отстать от Академика и не ударить лицом в грязь перед горбоносым Прянишниковым, которого он невзлюбил со времени того злополучного футбольного состязания. Теперь это было для него делом чести.