Именно так Попов и смотрел на вещи.

— Заяц тебе нужен, чтобы съесть его в жареном виде, — говаривал он с незлой усмешкой, — а из шкурки, чтобы шапку теплую соорудить — ну и лови его, как умеешь.

И, нужно сказать, что Попов умел ловить зайцев. Он промышлял их с помощью петель из тонкой проволоки, которые вешал по кустам на заячьих тропах.

На этот раз ставить петли Попов собрался в воскресный день. Я увязался за своим другом.

Мы легко бежали на лыжах по слежавшемуся голубоватому снегу. Зимним солнечным днем в тайге тихо и сказочно красиво. Глубоким сном спят лиственницы, укрыв плечи снежными шалями. Безмолвная тайга навевает мысли немножко грустные, немножко смешные…

И вдруг, разрывая тишину, громко и резко закричит кедровка.

— Ишь, раздирает тебя! — с досадой скажет Попов, и снова тихо, морозно, солнечно, маленькими радугами мелькают снежинки.

Но даже в самую студеную пору тайга не мертва, и глубокая тишина ее обманчива. Она все время живет трудной, а подчас и трагической жизнью. Вот и сейчас наше внимание привлекла большая полярная сова. Обычно эта птица живет севернее, ближе к тундре, и в нашей тайге она — гостья.

Сова удобно расположилась на вершине старого сухостойного дерева. Она сидела нахохлившись и была похожа на снежный ушастый шар. Короткий клюв ее утопал в белой пене перьев. И только янтарные глаза горели на солнце желтоватыми огоньками.

Я попытался спугнуть птицу, но ни крики, ни льдинки, которые я швырял в нее, не пугали сову — она спокойно щурила яркие глаза, не обращая ни малейшего, внимания на мои усилия.

— Ее спугнуть теперь — дерево валить надо, — сказал мне Попов. — Разве ее днем стронешь с места!

Мы остановились. Попов приладил к надежной ветке тонкую, неприметную петлю.

В этот день поставил он их множество, а дня через три проверил и вернулся домой с добычей. В мешке у него были два крупных зайца-беляка.

— Эх, хорошая была шкурка и совсем загублена! — Попов внимательно рассматривал зайца. — Угодил кому-то в лапы. Клок шерсти-то с мясом вырванный.

Спина зайца оказалась изуродованной большой рваной раной.

— Вот ведь жизнь-то какая в тайге, — невесело заметил Попов. — Из когтей вырвался, в петлю угодил.

— Кто же это его мог так изуродовать?

— Да мало ли кто…

В тот вечер я от Попова больше ничего не услышал.

Вскоре он принес домой удивительную вещь. За крепкую ветку молодой лиственницы мертвой хваткой уцепилась птичья лапа. Она была опушена белыми перьями, и цепкие когти ее с такой силой захватили мерзлый сучок, что не было Никакой возможности разнять их.

Я по обыкновению вопросительно посмотрел на Попова.

— Похоже, что это нашей совы лапа, — ответил он на мой молчаливый вопрос.

— Что же это значит?! — воскликнул я.

— Вот и я думаю — что? Чудно получилось. На сучке — лапа!..

Сучок лиственницы с птичьей лапой, намертво вцепившейся в него, лежал у нас на столе. Я знал, что теперь Попов не успокоится, пока не разгадает эту загадку.

С этого дня все свое свободное время Попов пропадал в тайге. Впрочем, это не совсем точно. Мы и сами жили в настоящей тайге, и вернее было бы сказать, что Попов отправлялся от места нашего обитания запутанными заячьими тропами, действуя по какому-то обдуманному и строгому плану.

Из одной такой отлучки он не возвращался особенно долго. Уже окончательно стемнело, и я не на шутку встревожился. Взял ружье, вышел наружу, выстрелил… По безмолвной тайге гулко прокатились тяжелые звуки. И в это время из-за деревьев вывернулся Попов.

— Чего припасы переводишь, — сказал он, посмеиваясь, — Пойдем в избу. Нашел я ее все-таки.

— Кого?

— Увидишь, пойдем.

В избе Попов достал из мешка что-то большое, пушистое, белое.

— Узнаешь?

— Неужели сова?

— Она! И без одной лапы.

Я поспешно разобрал перья на груди птицы и увидел выставленную вперед окоченевшую лапу с зажатым в ней клоком белой заячьей шерсти.

— Понятно? — коротко спросил меня Попов, грея над печкой озябшие руки.

Цепочка маленькой таежной трагедии замкнулась. Я отчетливо представил себе зайца, мчавшегося по снежному насту, сову, судорожно вцепившуюся в него сильной когтистой лапой. Вот сова ухватилась свободной лапой за сучок. Но беляк рванулся вперед, напрягая всю силу своих крепких мышц. Для совы этот рывок был смертельным. Лапа оторвалась, и птица упала: долго она не мучилась. А заяц помчался дальше, чтобы угодить в поставленную на него петлю…

Колымчане живут и действуют на сплошной и вечной мерзлоте. Вела себя спокойно эта вечная мерзлота, пока ее не трогали люди. Но стоило кое-где распахать землю под огороды, попробовать поставить на мерзлом грунте дома, электростанции, проложить дороги, как все переменилось. Мерзлота начала таять. Так называемая сезонная оттайка на старопахотных колымских землях достигала в иных местах трех метров! Попробуйте что-нибудь построить на таком основании, заранее зная, что сооружение, возводимое вами, только усиливает его ненадежность!

Северные инженеры нашли выход из этой технической головоломки. Они консервируют мерзлотное состояние грунта под своими сооружениями, и тогда фундаменты незыблемо покоятся на крепко смерзшейся земле, которую, пока она не оттаяла, трудно бывает взять даже взрывчаткой.

…Я думаю, что колымская мерзлота еще не раскрыла людям всех своих возможностей.

В Ленинграде, в Зоологическом музее Академии наук, сидит, привалившись к каменному упору, мамонт, судя по размерам, — молодой. Конец хобота у него обломан или отгрызен.

Когда я бываю в Ленинграде, то непременно иду навестить своего ископаемого земляка. Его откопали в вечной мерзлоте на берегу Березовки — притоке любезной сердцу разведчиков Колымы.

Мамонт пленен огромными стеклами. Внутри поддерживаются постоянная температура и влажность воздуха, и вообще у людей возникла тьма забот, чтобы сохранить найденного мамонта возможно дольше. Все правильно, экспонат удивительный — мамонт в своем натуральном виде! И сберегала нам этот экспонат от всесокрушающего времени, может быть, все двадцать тысяч лет вечная колымская мерзлота.

Из семи знаменитых чудес света только пирамиды египетских фараонов пытаются состязаться с временем, да и то оно их медленно, но непреклонно одолевает.

Я считаю вечную колымскую мерзлоту восьмым и пока непревзойденным чудом света. Это ведь и в самом деле чудо — победить время, явить нашим глазам огромное животное таким, каким оно топтало землю в эпоху большого оледенения!

Мы били линию разведочных шурфов поперек ключа Отчаянного в долине реки Нерелех. Работа подходила к концу, когда обнаружилось, что у нас не хватает взрывчатки. Надежды на ее скорое получение не было никакой. Пурга, бушевавшая почти неделю, намела такие сугробы, что, кроме теплого весеннего Солнца, вряд ли что-нибудь способно было их расчистить: трасса оказалась закрытой! Но до весны далеко, да и ждать ее в нашем деле опасно: ключ можно обследовать только пока он проморожен до дна.

Мы решили не останавливать работ и продолжать углубление пожогами, то есть вместо рыхления мерзлой земли взрывами оттаивать ее раскладкой костров на дне шурфов. Это, конечно, медленнее, чем рыхление взрывом, но все же — движение вперед, а, по всем данным, оставалось снять какие-нибудь три десятка сантиметров пустой породы, чтобы достичь слоев, содержащих золото, как говорят разведчики, «посадить шурфы на золотоносные пески». Для этого нужно было отыскать поблизости годное топливо.

Еще летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Ее непрерывно обдувало ветром, и стланик лежал открыто, цепляясь черными обгорелыми лапами за каменистую землю.

Надев лыжи, мы с Поповым отправились на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пес уклонился от приглашения. Он дипломатично вилял хвостом, но от теплого тамбура так и не ушел.