«Москвич» почти мгновенно вырвался из тесных улиц на гладко чернеющее в оседающих на землю сумерках шоссе и мчал, мчал в темноту, которая как бы надвигалась из пустыни. На баранке, едва касаясь ее, легко лежала рука Осеина, другая, казавшаяся Лиле тяжелой и жесткой, покоилась у нее на плече. Сквозь наплывавшую дремоту она слышала, как рука эта постепенно сползла на колено, не вызвав в Лиле никакого чувства. Она поспешно убрала руку Осеина. Но он был настойчив, рука снова легла на ее колено. «Ну и пусть, — лениво подумалось Лиле. — Мужики все одинаковы — и умные, и неумные. Как только выпьют с женщиной хоть грамм, да еще очутятся где-нибудь вот в такой ночи, так и тянутся к коленкам».

И тут же вспомнился Цаля. «Неужели он еще работает? — мелькнуло у нее тепло и усмешливо. — Вряд ли, у него никогда не хватало ни терпения, ни усидчивости». Дремота вдруг слетела с нее, захотелось поговорить, и она спросила у Осеина, снова снимая его руку с колена:

— А скажите, Дмитрий Андреевич, только откровенно, у Цали что-нибудь получится?

— Вы о чем? — недовольно взглянул на нее Осеин.

— Сценарий он пишет.

— Все мы пишем, — неопределенно сказал Осеин.

— Нет у него терпения…

— У всех его нет.

Осеин притормозил машину, свернув на обочину. «Москвич» остановился, фары погасли, лишь сзади светились подфарники, их свет бросал на стекла свои рубиновые отсветы, и казалось, что где-то далеко полыхало огромное пожарище. По крыше забарабанил дождь, капли мокро шлепались о ветровое стекло, стекая по нему розоватыми змейками.

— У всех его нет, — насмешливо повторил Осеин и обнял Лилю.

— Ну зачем это? — устало проговорила она.

— Мы ведь не дети, — ответил Осеин, и в голосе его послышалось раздражение.

— Тем более, что не дети.

— Поэтому и не будем ломаться…

Он пытался притянуть ее к себе, она вяло воспротивилась.

— Давай лучше поговорим.

— Надоело — все говорить, говорить! — уже со злобой сказал Осеин.

— Почему вы не женитесь?

— Зачем? Чтобы создавать себе подобных, постоянно тяготиться бытом и заботами? Это еще успеется. Да и о чем это мы? Идите лучше сюда. — Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу. — Ну идите же!

— Мне и здесь хорошо, — с насмешливым кокетством ответила Мишульская.

— Да не бойся, Лиля, — переходя уже на «ты», сказал он. — Здесь такое есть у Саида, иди посмотри! — Осеин что-то вынул из кармана чехла. — На минутку…

Любопытство взяло верх, и Мишульская пересела на заднее сидение.

— Что там? — Она вглядывалась в темноте в то, что держал в руках Осеин, и наконец разобрала: это была обыкновенная бутылка.

— Домашнее, сладкое, мое любимое, то, чего не хватало нам к шашлыку. У Саида оно всегда имеется в машине. Попробуй…

— Спасибо, не хочется.

— Ну немножко, только попробуй.

Она отпила, вино было вкусным, терпко-сладким, мгновенным теплом растеклось по телу. Сразу захотелось закурить. Но не успела она достать сигареты, как ощутила на плечах сильные ухватистые руки Осеина, а его губы на своих губах. Она не оттолкнула его, но и не ответила на поцелуй. Больше того, ее вдруг разобрал смех, нервный, мгновенно обезоруживший Осеина.

— Ты чего? — все еще не отпуская ее, со злобной дрожью в голосе спросил он.

— Ой, ничего, ой, не знаю! — продолжала еще пуще смеяться она.

Осеин снова попытался прижать ее к себе, но Лиля резко оттолкнула его и, тоже переходя на «ты», выкрикнула:

— Да пусти же ты, за кого меня принимаешь? — И вышла из машины.

Где-то далеко-далеко пылал огнями город, а тут была кромешная тьма, шел дождь. Однако странно, откуда он? В темном небе роилась густая россыпь мелких звезд, наверное, одна-единственная тучка и зависла лишь над тем местом, где стояла машина, в которую Лиле не хотелось уже возвращаться.

— Садись, Лиля, поехали, я больше не буду.

— Поезжай сам! — Мишульская произнесла эти слова так, как выговаривают ругательства.

— Сумасшедшая!

— Пошел вон! — почти весело ответила она и зашагала по мокрому, в скользких отсветах далеких городских огней шоссе.

Осеин развернул машину, догнал Лилю:

— Садись же!

— Не сяду.

— Ну и оставайся, милая, черт с тобой! — крикнул он, и «Москвич», взревев, помчался в сторону города.

А Лилю вдруг охватил страх. Она шла, вслушиваясь в каждый шорох, ей чудились то змеи, которых в пустыне было великое множество (все казалось, что они переползают дорогу), то барс (она слыхала, что те обитают в пустыне и по ночам выходят на охоту), и каждый всхлип дождя, каждый звук, которого, может, и не было на самом деле, а лишь создавала его обостренная страхом Лилина фантазия, заставляли останавливаться, прислушиваться, едва не припадать к земле.

Но вот вдали ослепительно скользнули фары машины. Лиля поняла, что это возвращается за ней Осеин, и тут же сошла с дороги, спряталась за какой-то песчаный бугорок, уже не страшась ни барса, ни змей. На сердитый окрик Осеина не отозвалась. Нет, она вовсе не боялась его, не таких видела и не то познала в жизни, ее просто охватило чувство злобной мстительности: поезди, мол, поищи, покричи, поволнуйся. А еще ее душила какая-то обида…

Осеин, проехав километра два, вернулся обратно, снова звал ее, и опять она не отозвалась. «Дойду сама, — решила, — хоть до утра буду идти, а дойду сама!» И уже шагала без страха, испытывая лишь одно чувство — жалость к себе. Может быть, именно поэтому и стало вспоминаться ей самое обидное и трудное в ее жизни, что выпало ей за тридцать далеко не счастливых лет, и Лиля даже всплакнула, тихо, по-бабьи подвывая, будто страшась, что кто-то услышит ее. Так она плакала лишь однажды, когда сын, которого она родила, едва ей стукнуло девятнадцать, слабенький, с тонкими, как велосипедные рули, ручонками, умер, не дожив и до года. «Это все кино твое проклятое, командировки твои!» — кричал муж. Он был старше ее на десять лет, работал на санэпидемстанции санитарным врачом, нравился ее родным своей видной внешностью и «положительностью» — не пил и не курил.

А она полюбила его лишь за то, за что любят часто в ранней юности подобные ей дурочки — за высокий рост и красивое тонкое лицо, за умение играть на гитаре и петь про любовь песни собственного сочинения. Как выяснилось уже вскоре, ничего высокого, кроме роста, в нем не было, ничто тонкое в душе и не ночевало, а песни такие сочинял и хрипловато пел под гитару чуть ли не каждый городской мальчишка. Она, сельская девчушка, только что поступившая в ПТУ, тогда этого еще не знала. Оказалось, что он и книги-то ни одной толковой не прочел, что он, человек интеллигентной профессии, не любил ни кино, ни театра, а по телевизору смотрел только футбол да фильмы про шпионов. Для Лили же кино, едва она переступила порог студии (устроилась туда на работу после замужества), стало второй жизнью. «Положительный» муж постоянно устраивал скандалы, требуя ее ухода из студии, а один раз даже избил ее, изрубил топором все ее вещи, от рубашек до пальто, чтобы Лиля не только на киностудию, но и на улицу не могла выйти. Она выплакалась, надела мужнин костюм, подвернув длинные брюки, и в таком виде явилась на студию. Домой она больше не вернулась, домом для нее на всю жизнь стало кино…

Лиля не знала, сколько километров прошла она по этому пустынному шоссе. Было уже за полночь, когда она ступила на тротуар первой улочки города. Улица перед гостиницей тоже была пуста, лишь у двери под навесом кто-то зябко жался, куря сигарету. Лиля сразу же узнала Цалю.

— Ты еще не спишь? — обрадованно спросила она и бросилась ему на шею.

— Что случилось, где ты была? — строго спросил Цаля.

— Ходила, гуляла, думала. Я столько сегодня передумала и вспомнила!

— А я жутко переволновался, как никогда… В молодости так не волнуются, наверное! Старею…

— Нет, ты просто ревновал. Сознайся, ревновал, да?

— Было малость…

— Глупый! Замерз… — Она хотела застегнуть на его пиджаке пуговицу, но вспомнила, что так и не успела ее пришить. — Пойдем ко мне, пришью, — сказала мягко.