Никита долго молчал, обдумывая ответ. Замечание соседа оза­дачило его крепко. То, что дочь его Ольга научилась на коне ска­кать да на шпагах драться,— это уж действительно срам. Это надо пресечь.

—      Спасибо, что прямо, а не за глаза сказал. Правда твоя, за дочерью глядеть не успеваю. Семка да Гришка хоть и ведут тор­говлю, все равно молоды и неопытны. Мечусь меж Кафой и Суро- жем, да и в Москву почаще твоего хожу. Руки до Ольги не дохо­дят. Ужо приложу как-нибудь.

Когда Егор ушел, Никита приоткрыл дверь зала и ггозвал:

—      Кирилловна! Ольга дома?

—      В горенке нарядами любуется. Слава богу, пригожее ее да наряднее и во всем городе нет.

—      Зайди с ней ко мне. Поговорить хочу.

Ожидая дочь, Никита напустил на себя суровость. В душе и вза­правду закипел гнев за своевольницу. «Вот распишу трехвосткой — будет знать».

Но как только Ольга вошла, в зале словно посветлело. Как чув­ствовала она, оделась во все русское, родное, милое. Аксамитовый летник с яхонтовыми пуговицами облегал стройный стан Ольги плотно и красиво. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Длинные русые косы спускались за спину, на голове золоченый ко­кошник с жемчужными поклонами. Ноги обуты в сафьяновые сапо­ги с голубыми нашивками. «Верно сказала мать — пригожее Ольги нет в Суроже»,— подумал Никита. Смягчилось сердце его, однако виду не подал, решил поговорить с дочерью строго.

Ольга с глубоким поклоном произнесла:

—      Повелел быть, батюшка? Я тут.

—      Смиренна, словно овца,— как мог суровее, сказал отец,— Чувствуешь, что недаром позвал, срамница!

—      Опомнись, отец, што ты плетешь! — всплеснула руками Ки­рилловна.— Да какая она тебе срамница. Девкой в городе не на­хвалятся.

—      Помолчи, старая. Ничего не знаешь ты. Егорка Мечин глаза бесстыдством Ольгиным колет. На шлагах с Яшкой, консуловым сыном, дралась, на лошадях, словно басурман-татарин, скачет, гре­ховодные песни фряжские поет?!

—      Кому веришь, отец? Егорке Мечину. Сам он бесстыдник. Оболгал, поди, нашу Оленьку,— сказала Кирилловна.

—      Не оболгал,— тихо, но твердо сказала Ольга.— Верно то — на шпагах драться умею, на коне скачу, а песни пою, какие и все поюг.

—      Да ты что? В своем ли уме?—повернулась к ней мать.— Да срам-то какой! Да я в твои-то года и говорить с парнями не смела!

—      Я ведь, батюшка, не для худа все это делаю,— убежденно продолжала Ольга.— Время-то какое трудное идет. Люди кругом чужие. Я должна быть сильной, все уметь, все знать. Я твоей тор­говле помощницей хочу быть. Разве это плохо?

—      Без тебя, поди, не обойдутся! — крикнула мать.

—      Не обойдутся. Мало нас, русских, здесь. Каждый человек на счету.

...Улыбнулся отец на ответ дочери, и снова в душу пришло спо­койствие...

Утром из Кафы приехал Семен — старший сын. Имел в Кафе Чурилов лабаз да две лавки торговые, по нынешним временам тор­говля немалая. Да и в Москве у Чуриловых в Суровском ряду свой лабаз.

—      Пора бы уж и о поездке в Москву подумать,— сказал Семен, когда все домашние дела были обговорены.

—      Все обдумано,— сказал Никита,— готовь повозки, загружай товаром. Через неделю, даст бог, и тронемся. Сколько подвод со­берешь?

—      Не более восьми. Товаров хватило бы на более, но провожа­тых не набрать. Народу надежного мало.

—      Хватит и восьми. Я сам четыре повозки снаряжу. Что каса­емо охраны, бог милостив. Говорят, в Диком поле ныне тихо, а далее Данило Соколецкий, я чаю, проводит. Не раз выручал ранее.

—      Прости меня, батя, но без провожатых я в такую дорогу не поеду. Шутка в деле —товаров на огромные деньги наберем. Об­чистят, голову снесут. Не поеду!

—      Кто тебе сказал, что ты поедешь? Я сам...

—      Один?

—      Почему же один. Ты своих слуг, да приказчиков пошлешь, обойдемся как-нибудь... Да из моего дома пятерых возьмем.

—      А в Москве-то, в Москве. Торговля, я думаю, будет нелегкая, а года твои не прежние. Один не справишься.

—      Дочь с собой возьму, Ольгу.

—      Проку много ли? Брал в прошлом году — сколь забот а ней было.

—      И ее к делу приучать надобно. Хватит тут канцоны петь.

—      Ой, батя, беспокоюсь я. Не проскочить тебе Дикое поле, не проскочить. И себя, и дочку загубишь. Подумай.

—      Мы не лотошники, Семен. Мы суровские купцы. Без рыска не живем. И целы, слава богу, и богаты. Высылай товары.

За неделю до троицына дня вышел из Сурожа чуриловский ка­раван из двенадцати подвод. Сзади в легкой крытой повозке — сам Никита Чурилоц и Ольга. Девушка несказанно рада этой поездке и больше сидит на козлах, рядом с возницей, и смотрит на дорогу. Кругом разлит весенний воздух, настоенный горьковатым запахом прошлогодней полыни с примесью аромата степных ранних цветов. В небе на теплом ветру звенит жаворонок. Пыли еще нет, и повоз­ки идут одна за другой шибко. Цокают копытами кони, свистят и щелкают бичи, покрикивают возницы.

Первый день пути начался и прошел благополучно.

К вечеру караван подошел к Ак-кае, огромной белой скале, сто­ящей у самого начала Муравского шляха. Чуть левее раскинулся Карасубазар — город Халиль-бея Ширинова. Никто в Крыму луч­ше Никиты Чурилова не знал бея Халиля и его семью. Поэтому, как только караван остановился на берегу Биюк-Карасу на ночлег, Никита поехал в город. В крепость Таш-хан, где жил Халиль, он не пошел. Купец разыскал в харчевне его младшего сына и пригла­сил в гости на берег реки. Алим тоже хорошо знал Чурилова и с ра­достью сел к нему в возок. В дороге Алим, хитровато прищурив один глаз, сказал:

—      Клянусь бородой пророка —ты самый умный купец.

—      Ну уж и самый.

—      Аллах свидетель! Другие купцы кланяются моему отцу, про­сят у него защиты в пути, а разве его джигиты—охрана? Они раз­бегаются, как бараны, стоит только появиться паре разбойников. А мои джигиты...

—      Вот поэтому я хочу просить тебя — проводи мой караван до крепости Соколец. Твои друзья, я знаю, храбры как барсы и чест­ны, как шейхи.

—      Соколец — это далеко. Много переходов.

—      Зато и платы будет много. Ты меня знаешь — не скуплюсь. Довольны будут твои джигиты.

—      Тогда останови лошадь. Я пойду. До утра моих друзей соб­рать надо.

—      А в гости?

—      Вместе будем. Успеем. Жди,— Алим выпрыгнул из возка и растворился в темноте.

На рассвете караван двинулся от Ак-каи на север. Впереди и сзади каравана скакали джигиты Алима — молодые черноусые та- тарчуки. Проезжая мимо купеческого возка, они стреляли быстры­ми глазами в Ольгу и уносились вперед. Никита спокойно улыбал­ся. Он знал—теперь его караван не тронет никто до самой кре­пости.

Над степью звенит жаворонок. Звенит, рассыпает серебряные трели.

Там, где дорога у Белой скалы делает крутой поворот к Кара- субазару, недалеко от ручейка, под запыленным кустом кизила рас­положились двое. Один высокий, сгорбленный старик, одетый в лохмотья, сидит, положив длинные жилистые руки на сухие колени. Красные, воспаленные глаза, не мигая, смотрят куда-то вдаль.

Нетрудно заметить, что старик слеп. Это, видимо, гусляр — ря­дом на выгоревшей траве гусли в новинном чехле. Возле старика полулежит мальчик-поводырь. Его широкие открытые глаза внима­тельно смотрят на дорогу.

—      Ты ничего не слышишь, Андрейка? — спрашивает старик.

—      Слышу. Жаворонок в небеси поет. Ла-а-дно!

—      Ладно-то оно ладно, да не совсем. Слышу я, где-то цепи зве­нят. Поглядел бы ты с бугорочка на дорогу.

Андрейка проворно взбежал на ближний холм и, прикрыв глаза ладонью, начал осматривать дорогу. Вдруг он вздрогнул, словно зайчонои, скатился с холма и подскочил к слепцу. Потянул его за куст, в низину.

—      Ой, дед Славко! Невольников ведут. Видимо-невидимо. Не дай бог нас увидют...

—      Старый да малый. Кому мы нужны? Одначе схорониться не лишнее.