Пыдрус положил руку на плечо Паювийдика.

— Черт возьми, лихо у тебя язык подвешен! Дал бы бог нашим пропагандистам так говорить. И почему ты свою свечу под полой держишь?

«Что особенного увидел Пыдрус в болтовне Паювийдика?» — подумал Хаавик.

Лапетеус крутил рюмку между пальцами.

— На трибуне я и пикнуть не могу, — признался Паювийдик. — Меня подбили на это, и я разок попытался, так потом не смел людям в глаза глядеть. По официальной программе я сразу засыпаюсь. А вот так, во время выпивки, в обеденный перерыв, жуя кусок хлеба, или встретившись с приятелем на улице, в бане, за работой, — пожалуйста. Настоящий гвардеец, мысленно побывавший в Берлине, всегда думает о социализме. Он помнит о нем не только в государственные праздники или когда сочиняет передовую статью, нет, он ощущает его в своем сердце каждый день, каждый час. И мы должны носить социализм в себе, как носит женщина ребенка, и день изо дня шить для него пеленки, вязать чулочки, делать все другое, что нужно…

Паювийдик остановился и повернулся к Хаавику:

Все говорили о цели своей жизни. Теперь твоя очередь.

— У вас большие темы. Дайте мне сосредоточиться. Немного сконцентрироваться.

— Концентрируйся, мобилизуйся, организуйся, — подбадривал Паювийдик.

— Сейчас. Скажу коротко: я вижу смысл своего существования и деятельности в том, чтобы всем телом и душой помогать победному шествию коммунизма в стране моих отцов.

«Вот и шлепнулся», — подумал Пыдрус.

— Я летал пониже, — Паювийдик закурил новую папиросу. — Мое триединое пожелание было: солидная и высокооплачиваемая служба; просторная, комнаты на три-четыре, квартира или еще лучше — отдельный дом. Через каждые два или три года — новая жена, моложе и красивее прежней…

Хаавик не сразу понял, говорит ли Паювийдик правду или подтрунивает.

Пыдрус хохотал до слез.

Смеялся и Лапетеус. Смеялся, несмотря на то, что слова Паювийдика о высокооплачиваемой должности и женах помоложе и покрасивее касались и его.

Паювийдик с абсолютно серьезным видом наполнил рюмки.

— Знаете, товарищи, — лицо Хаавика покраснело. — О больших идеях не треплются. Я в этом не участник.

Пыдрус стал его успокаивать.

Лапетеус попытался перевести разговор на прошлое.

— Кто бы из нас тогда поверил, что мы когда-нибудь все вместе будем тут сидеть.

— Здесь не все сидят. Много хороших парней убито, — заметил Паювийдик.

— До конца развалины дома защищали только мы втроем, — произнес Хаавик. — Потому что и ты, — он бросил взгляд на Лапетеуса, — и Роогас были ранены.

— Да уж знаем, — отмахнулся Паювийдик. — Ты говорил об этом комбату и каждый год снова пишешь в газете…

— Хаавик опять ушел танцевать.

Они просидели в ресторане до закрытия.

Идя домой, Лапетеус размышлял, что будет хорошо если Роогас достойно справится со своими обязанностями. Чтобы никто не мог упрекнуть его, Лапетеуса, будто он ходатайствовал за неспособного и подозрительного человека. Потом он порадовался тому, что его отношения с Хельви стали естественнее, — вероятно, теперь это понимают и другие. И больше не обвиняют. И что созвать фронтовых друзей было умным поступком…

Оскар Пыдрус хотел навестить Андреса, но его не пустили. Сестра объяснила, что состояние директора Лапетеуса по-прежнему тяжелое. Врачи до сих пор не уверены в дальнейшем. Сестра не сказала Пыдрусу, что больной сам никого не хочет видеть. Она говорила только о том, что повреждения, полученные им, очень серьезны и пострадавший не должен утомляться. Работникам милиции и то разрешили пробыть у него всего двадцать минут. Даже если бы Реэт не просила сестру скрыть, что директор Лапетеус не желает принимать посетителей, сестра никому не стала бы об этом сообщать. Она сочувствовала Лапетеусу, который был образцовым больным. Он не сердился и не капризничал, ни на что не жаловался, хотя даже самые простые процедуры были для него мучительны, — он страдал от сильных приступов боли и постоянной нехватки кислорода. Ни на что не жалуясь, он позволял делать с собой все, что врачи считали нужным. Сестры не понимали, почему Лапетеус не принимает гостей. Обычно больные, которые находятся между жизнью и смертью, хотят видеть близких людей. А Лапетеус не принимает даже свою жену.

Реэт объяснила сестрам, что трагическое несчастье потрясло директора Лапетеуса до глубины души. Он расстроен и осуждает себя. А вообще-то он железный человек, с огромной силой воли, всегда помогавший своим друзьям и относившийся ко всем очень доброжелательно. Когда он преодолеет свою душевную травму, он сам позовет к себе товарищей. И тогда он поблагодарит всех, кто скрыл от чужих глаз минуты его слабости. Сестры поняли. Они относились с сочувствием к жене Лапетеуса, глаза которой были полны грусти и слез.

— Он действительно железный человек, — говорили сестры. — Мы причиняем ему боль, беспокоим и мешаем, а он все переносит молча. Грех желать лучшего больного, чем директор Лапетеус. — По примеру Реэт и они привыкли называть Андреса Лапетеуса директором.

— Когда мне прийти? — спросил Пыдрус.

— К сожалению, не могу сказать вам ничего определенного. Позвоните через неделю. Все зависит от состояния здоровья директора Лапетеуса.

Пыдрус задумался.

— Цветы мы примем, — улыбнулась сестра.

— Передайте ему привет от Оскара и Хельви. Если вы позволите, я напишу ему несколько слов.

— Пожалуйста.

Пыдрус написал что-то на листке блокнота и подал сестре записку и букетик альпийских фиалок.

Вечером они с Хельви опять говорили об Андресе Лапетеусе.

— Его состояние все еще тяжелое, — сказал Пыдрус.

— У Андреса очень крепкое здоровье.

— Что-то выбило его из колеи. Иначе он не поехал бы ночью в город. Он очень уравновешенный человек.

— Я считала, что хорошо знаю Лапетеуса, но, выходит, сущности его я так и не уловила.

— Почему он пригласил нас к себе?

— Что его ожидает?

— Будь я судьей, я попал бы в дурацкое положение. Тут и майор Роогас не знает, что сказать.

— Когда-то я его очень уважала.

Пыдрус не ответил.

— Ты ведь знаешь это.

Он спросил себя: уж не любит ли она снова Лапетеуса? Несчастье могло разбудить то, что казалось давно угасшим.

— Тебе следовало бы его проведать, — заметил Пыдрус.

Хельви инстинктивно почувствовала, почему он так сказал.

— Ни один из нас не может заново начать прошедшее. Да я сейчас и не хотела бы этого. Но мне жаль его.

— Сестра посоветовала позвонить через неделю. Быть может, тогда ему станет лучше, — сказал Пыдрус. — В больнице он пробудет еще несколько месяцев.

— Поправится — переведут в тюрьму.

— К виновникам аварий закон суров. А он еще и пьян был. Но Лапетеуса защищает вся его жизнь. И состояние здоровья…

— Одно время я считала Андреса карьеристом.

— Карьеристом? Кто знает. Возможно, он просто…

Пыдрус запнулся. Вдруг обнаружил, что знает Лапетеуса все же поверхностно.

— И я не сумела бы написать ему характеристику, — сказала Хельви.

— Мы чертовски плохо знаем друг друга, — задумчиво заметил Пыдрус. — Тебе не кажется, что мы стали судить о людях по внешним приметам. Тех, кто дерет глотку на собраниях, привыкли называть принципиальными людьми. При этом никто не замечает, как часто такие громогласные товарищи меняют свою точку зрения. О тех, кто нормально выполняет свои рабочие обязанности, пишут, что у них большое чувство ответственности и долга. Прилежно посещающий собрания — это товарищ, активно принимающий участие в общественной жизни. Того, кто всегда вторит представителям вышестоящих органов и никому не возражает, того титулуют верным защитником основной линии. А кто осмелится в чем-то усомниться, тот уже политически незрелый. И так далее. У нас то ли нет времени, то ли желания вникать глубже…

Хельви тепло посмотрела на Пыдруса.