— Увидеть недостатки легко. Избежать их — гораздо труднее.

Пыдрус рассмеялся.

— Я терпеть не могу типов, которые из-за бедности духа или тупости любят пришпиливать людям шаблонные этикетки: «принципиальный», «с чувством долга», «политически зрелый», «политически мало развит», «ревизионист», «догматик» и тому подобное. Но я и сам не свободен от этой болезни. Между прочим, ты все же годишься в партийные работники.

— Я в этом не уверена. Звание партийного работника — это что-то очень большое. Хотя я видела среди них и мелких, поверхностных людей без внутреннего огонька, и просто казенных чиновников. Нет, не хотелось бы стать такой же.

Какое-то время оба молчали. Тишину нарушила Хельви.

— Ты считал Андреса своим другом?

— После обороны развалин, пожалуй, мы были друзьями. В мирное время отошли друг от друга.

— Я любила его.

И снова у Пыдруса возникло ощущение, что Лапетеус еще немало значит для Хельви. Это задело его.

— Я написал ему: «Выше голову, Андрес!» А внизу: — «Хелшви и Оскар».

— Ты ему говорил о нас?

— Да.

— Это хорошо, что он знает. Я схожу его проведать.

Пыдрус подумал, что если бы Лапетеус женился на Хельви, тогда, наверно, многое было бы по-другому.

Дни Андреса Лапетеуса походили один на другой. Он почти неподвижно лежал на постели с приподнятым изголовьем. Когда его увозили на перевязку и привозили обратно, он оставался каким-то застывшим. Казался отупевшим, совершенно равнодушным к тому что с ним происходит.

Поправлялся он очень медленно.

Сестры и санитары говорили между собой, что Лапетеус и не хочет выздороветь. Мол, он из ревности убил своего друга и едва не погубил жену. Теперь его грызет совесть. Что он сам судил себя и приговорил к смерти.

И врачи считали, что психическое состояние больного тормозит его выздоровление.

С неизменной последовательностью Лапетеус требовал, чтобы к нему никого не пускали. И всех знакомых выпроваживали из больницы.

Письма он велел нераспечатанными класть в ящичек тумбочки. Лишь сложенный листок из блокнота Пыдруса он держал в своих восковых пальцах, время от времени поднимал его ближе к глазам, читал и потом снова опускал руку. Немного погодя читал опять. И еще раз…

Вечером он спросил у сестры, которая передала ему письмо Пыдруса:

— Их было… двое?

Сестра не сразу поняла.

— Тех… кто это… мне прислал?

Лапетеус с трудом шевельнул рукой.

— Ах, записку. Ее и цветы попросил передать мужчина. Такой, среднего роста, плотный товарищ. Примерно ваших лет, но пониже ростом. Хорошо одет. Короткое пальто, какие сейчас в моде. Серьезный человек. Он был один. Сочувствовал вам от всего сердца. Разве он не подписался под запиской?

Лапетеус не ответил.

Сестра подождала. Увидев, что больной вновь застыл в своем обычном безразличии, ушла из палаты.

В воображении Лапетеуса возникла картина высоко поднятой женской руки…

Ярко освещенный просторный зал. Тесно сидящие люди. Их затылки и спины. И вытянутая над головами рука. Белая, округлая, обнаженная до локтя женская рука.

Картина привиделась настолько ясно, что Лапетеус почувствовал, словно он сидит в том же зале, рядов на шесть-семь позади женщины, так уверенно поднявшей руку…

Его собственные руки на синем больничном одеяле задвигались. Он заметил, что они стали беспокойными.

Видение исчезло.

Взгляд опустился на листок из блокнота, и Лапетеус подумал, что тогда у Пыдруса блокнот был большего формата. Еще несколько раз перед глазами возникала та же рука. Затылки, спины и над ними голая рука. И ощущение, что он находится в зале собрания.

Пытался думать о другом. Вероятно, приказ уже подписан. Более недели тому назад он послал в совнархоз заявление об освобождении его от работы. Послал сразу, как только пальцы смогли держать авторучку.

Дальше мысли перескочили на Пыдруса.

Пыдрус пришел один…

Рука. Затылки, спины, высоко поднятая рука. Рука, заслонившая все остальное…

И его собственные руки, будто зажившие самостоятельной жизнью.

Лапетеус заставил себя поесть. Ложка казалась тяжелой, как кусок свинца. Геркулесовая каша застревала в горле. Молоко казалось пресным. Тошнило.

Было тяжело дышать. Не хватало воздуха.

Припомнились слова Роогаса, что все они ходили на похороны. Но Лапетеусу было трудно думать о смерти Хаавика. Он чувствовал себя убийцей.

Позвал сестру и попросил дать ему снотворного.

И все же не уснул.

Он снова перенесся в переполненный зал. В шестом или седьмом ряду от него высоко поднялась женская рука…

Лапетеус повернулся к больному, лежавшему на соседней постели. Его оперировали несколько дней тому назад.

— Я был заместителем председателя областного исполкома.

Утром новый сосед спросил Лапетеуса, не работал ли он в облисполкоме.

— Я вас сразу узнал, — оживленно заговорил тот. — Я в то время работал в торговле. Теперь пенсионер. Желудок мучает, а так можно бы жить. Вырезали половину, сказали, что рака нет. Рак они и не стали бы оперировать. Не так ли? Сегодня мне впервые дали ложку манной похлебки. Сердце у меня еще крепкое, будь оно послабее, они ко мне с ножом и не подошли бы. Так что я не ошибся. Вы были круты. Боялись мы вас не меньше, чем самого председателя. Что вы теперь делаете?

Лапетеус больше не слышал его. Он закрыл глаза, чтобы не видеть руки, мерцавшей на светлой стене палаты. Закрыл глаза, но ощущение, что он находится на собрании, усилилось…

Собрание, к которому были прикованы мысли Андреса Лапетеуса, развивалось так.

За столом президиума поднялся Мадис Юрвен и сказал:

— Товарищи! Участники нашего актива обратили внимание президиума на то, что один из сидящих в зале все время пишет.

Речь идет об очень хорошо известном всем нам Пыдрусе. Что он пишет? Президиум считает, что бдительность в отношении такого человека, как Пыдрус, обоснована. Есть предложение, чтобы он принес свой блокнот сюда, на стол президиума. Имеются другие взгляды?

— Правильно! — послышался из зала громкии, возбужденный голос.

Оскар Пыдрус сперва ничего не разобрал. Он услыхал свою фамилию, понял, что говорят о его блокноте и заметках, которые он там время от времени делал, но разум отказывался принять это. Что такое, взволнованно думал он, что это значит? Посмотрел на сцену, но ничего не увидел. Лица людей, сидевших в президиуме, закачались и слились в смутный ряд.

— Других мнений нет?

Пыдрус все еще не мог сообразить, что произошло. Почему требуют его блокнот? Растерянность продолжалась. Глаза и уши регистрировали происходившее вокруг, но мозг отказывался осмыслить сигналы.

— Пыдрус, принесите ваш блокнот.

Он ощутил, будто на его голову навалилось что-то большое и бесформенное. Откуда-то издалека доносились слова, которые приказывали ему куда-то отнести блокнот. Сознание по-прежнему отказывалось сработать. Все казалось ему ужасным недоразумением.

— Пыдрус, вы подчиняетесь мнению актива или нет?

Слова Мадиса Юрвена вывели его из растерянности, в которую он впал и в которой не воспринимал больше конкретных фактов. Еще не осознав, почему он должен отнести свой блокнот в президиум, он понял, что это от него требуют. Поднялся и стал пробираться к проходу. Промежутки между рядами кресел были узкие, и он все время ощущал прикосновение чужих колен. «Кресла поставлены слишком близко», — подумал Пыдрус, словно расстояние между рядами было для него самой важной проблемой. «Извините», — пробормотал он, наступив на ногу незнакомому пожилому мужчине, сидевшему на крайнем стуле. «Пожалуйста, пожалуйста», — буркнули в ответ.

В проходе стало просторнее. Но и здесь из-за дополнительных стульев было теснее обычного. И тут наткнулся на кого-то.