На этот раз Оскар Пыдрус не потерял самообладания. Хотя ему было неимоверно тяжело видеть, как рядом с ним и впереди поднялся лес рук, требовавших его ухода. Но видел он все это четко. У него даже хватило сил смотреть на Юрвена. Не споткнувшись ни о чьи ноги, Пыдрус дошел до конца ряда. В зале было так тихо, что он слышал собственные шаги. В горле снова появился ком. Теперь возле сцены Пыдрус повернул направо. Тускло поблескивала высокая двухстворчатая дверь. Мелькнула мысль, что он мог бы удалиться и через задний выход. Тут же почувствовал, что это было бы неправильно.

Возле двери стояло несколько опоздавших, которые еще не успели пройти на свое место. Ему открыли дверь.

В коридоре он сразу как-то обмяк…

Андрес Лапетеус пребывал в неопределенном состоянии. Со смешанным чувством следил он за тем, что произошло с Оскаром Пыдрусом. И ему казалось недоразумением, что записную книжку Пыдруса потребовали в президиум. Ведь на собраниях все делают пометки. Он и сам исписал сегодня несколько страниц. Коммунист не только вправе, он обязан брать на заметку суть выступлений. Чтобы намотать на ус все толковое и хорошее.

Конечно, Пыдрусу сегодня досталось крепко. Похоже, что в школах дела действительно не в порядке. И если в том, что говорили, хотя бы четверть правда, то Пыдрус, понятно, ошибается. Но тому, что он сознательно покровительствует враждебным элементам и недооценивает в учебной работе значение положений классиков марксизма-ленинизма, даже отрицает их, этому Лапетеус поверить не мог. Он же знает Пыдруса вдоль и поперек.

Когда Оскар Пыдрус, судорожно стиснув в руке блокнот с коричневой обложкой, приближался к сцене, Лапетеусу почему-то припомнилось, как они, попав в окружение, обсуждали, что предпринять. Он считал правильным ночью отступить, но Пыдрус был против. И мнение его, как комиссара, взяло верх. Тогда при споре лицо Пыдруса было такое же бледное, как сейчас.

Припомнилось Андресу Лапетеусу и другое. Вопрос Мадиса Юрвена:

— Почему не расстреляли родителей Пыдруса?

Это было год тому назад. Вопрос Юрвена показался Лапетеусу очень странным. Он даже испугался. Как вообще можно так спрашивать!

— И моих родителей не убили, — ответил Лапетеус.

На это Юрвен засмеялся и сказал, что отношение фашистов к родителям его и Пыдруса — разные вещи. Он был одним из тысяч мобилизованных. Из Эстонии ушел беспартийным. Не известный общественности, так сказать, рядовой активист. С Оскаром Пыдрусом дело обстояло иначе. Его знали. Член партии. В сороковом году находился на высоких постах в Народной самообороне, в милиции и в других местах. У таких деятелей родных преследовали, обычно казнили. А отец и мать Пыдруса спокойно жили себе в своей усадьбе. У них сделали обыск, вот и все. И брата не тронули.

Лапетеус, как бы защищая Пыдруса, сказал, что оккупанты (тут Юрвен уточнил: оккупанты и их подручные) не смогли всех арестовать и убить. Нужно радоваться, что часть осталась в живых. На это Мадис Юрвен заметил: мол, его слова не надо понимать так, будто он желает смерти родным Пыдруса или кого-то другого. Нет конечно. Но при оценке людей нельзя пропускать ни одного, даже самого крохотного фактора, Тем более что бдительность — неотъемлемое качество каждого настоящего большевика.

Лапетеус не стал поправлять и не возразил, что у родителей Пыдруса не было усадьбы, ведь пять бобыльских гектаров, половина из которых к тому же заболочена, усадьбой не назовешь. Не сказал он и того, что мать Пыдруса умерла во время войны.

Все это теперь всплыло в памяти Лапетеуса. Его взгляд задержался на Мадисе Юрвене, который стоя ожидал, когда Пыдрус отдаст свой блокнот. Как всегда, Лапетеусу бросилось в глаза противоречие между ястребиными глазами и детским подбородком Юрвена, и он подумал, что распространенное мнение, будто выдающийся вперед квадратный подбородок — главный признак силы воли, не всегда правильно. Мадис Юрвен казался ему человеком, который с настойчивой последовательностью прорубается в одном направлении. Сталкиваться с людьми типа Юрвена — хорошего мало.

Андрес Лапетеус пришел на собрание, скрывая свое волнение. В ходе совещания оно не угасло, а возросло. Правда, их министерство били не так уж сильно, но, независимо от этого, он не мог успокоиться. Ведь если кадры, за деятельность которых он отвечал, начнут анализировать так же, как это сделали с учителями Пыдруса, то откроется не очень-то радостная картина. Нет, завтра же снова придется просмотреть личные дела своих людей. Вспомнил о Роогасе. Работал он безупречно, однажды ему даже объявили благодарность в приказе министерства, но не является ли Роогас человеком, который непригоден для руководящей работы? Нет, упрекать его за Роогаса никто не имеет права, за майора Роогаса он может отвечать. Но что, если сейчас встанет Юрвен и скажет: смотрите, мол, там, в девятом ряду, сидит Лапетеус, пристроивший на ответственный пост гражданина с очень подозрительным прошлым…

Направляя Роогаса в Вильянди, Андрес Лапетеус ощущал некоторое превосходство над человеком, с которым они в свое время чуть не рассорились. Хотя никто из них не говорил о том инциденте ни слова, у Лапетеуса осталось впечатление, что Роогас не забыл и понимает, как великодушно ведет себя сейчас он, Лапетеус.

В перерыве Андрес Лапетеус переходил от одной группы беседующих к другой, нигде не включаясь в разговор. В вестибюле он заметил одиноко стоящего Пыдруса и в этот момент вспомнил о данных, которых ожидал министр. Наверху в коридоре он встретил Хельви, слегка кивнул ей и поспешил дальше. Министра он не нашел. То, что произошло после перерыва, еще сильнее подействовало на него.

Когда Юрвен попросил проголосовать за то, чтобы лишить Пыдруса права присутствовать на активе, Лапетеус не знал, что ему делать. Оскар Пыдрус — коммунист старше его, фронтовой товарищ, честный человек. Вокруг поднялись руки. Лапетеус не заметил ни одного, кто, подобно ему, держал бы их на коленях. Казалось, что голосование продолжалось очень долго. И Мадис Юрвен, как нарочно, не спешил дать знак опустить руки.

Благодарю. Кто против?

И вновь Лапетеус не шевельнулся. В первом ряду поднялась чья-то рука, затем одновременно еще несколько. Одна из них принадлежала женщине, она притягивала взгляд Лапетеуса. Это была рука Хельви Каартна. До локтя голая и необыкновенно белая.

Не поднял руки Лапетеус и тогда, когда попросили проголосовать воздержавшихся.

Он сказал себе, что до тех пор, пока у него нет полной ясности в отношении Пыдруса, он не имеет права поступать иначе. Перед глазами он все еще видел поднятую руку Хельви, и это действовало на него словно упрек…

Вдруг он вспомнил, что Оскар Пыдрус был одним из тех, кто рекомендовал его в партию. Нет, вспомнил он об этом не сейчас. Это мелькнуло в сознании еще в то время, когда Юрвен заговорил о блокноте Пыдруса, но тогда Лапетеус подавил эту мысль. Как бы защищаясь от всего, что царапало душу. Так он привык вести себя.

— Я увидел их сразу, когда они вошли. Меня они не заметили. Им было не до встречных.

Виктор Хаавик ожидал, что скажет Лапетеус. Но тот молча раскуривал новую папиросу.

— Некрасиво, конечно, сплетничать за спиной, — продолжал Хаавик, — но ведь я говорю не базарным торговкам, а тебе. Ты, надеюсь, не пойдешь оповещать об этом весь мир. Хельви и Пыдрус сели рядом со мной, за перегородку. Я слышал все, о чем они говорили. Неловко получилось, но не мог же я заткнуть себе уши. А им, кажется, было абсолютно безразлично, слышат их или нет.

Андрес Лапетеус хотел сказать, что его не интересует, что делали или о чем говорили Хельви и Пыдрус. И вообще ему претило поведение Виктора Хаавика. Но все же он не остановил своего друга.

— Честно говоря, под конец их беседа меня заинтересовала. Должен признаться, что до этого разговора, невольным слушателем которого я стал, такие понятия, как «классово чуждые элементы и их покровители», были для меня абстрактными терминами. Теперь я кое-что соображаю. Сперва подумал, что два фронтовых товарища случайно встретились на улице и пришли поболтать за чашкой горячего кофе. Потом я уже так не думал. Встреча Пыдруса и Хельви была не случайной.