Зачем Виктор так говорит? Лапетеус поглядывал на друга и недоумевал. Тот вошел в азарт. Его молодое, мягкое и овальное лицо раскраснелось больше обычного. Он все время смотрел Лапетеусу в глаза, и тот почему-то чувствовал себя скованно.

Виктор Хаавик не совсем точно передал то, какие мысли вызвало у него появление в кафе Хельви и Пыдруса. Прежде всего он был удивлен. При виде Хельви Каартна Хаавик всегда испытывал скрытое волнение и одновременно ревность к тому, кто ее сопровождал. Хельви была не единственной женщиной, которая вызывала у него такие чувства. Она была одной из тех, с кем Хаавик с удовольствием переспал бы, и в свое время он страшно завидовал Лапетеусу. Теперь Хельви не действовала на него так сильно, но все же волновала. «Ишь ты, кобель», — с удивлением уставился он на Пыдруса. Приготовился поздороваться и был разочарован, что его не заметили.

— Они яростно критиковали товарища Юрвен.

Были недовольны всем. И недавним активом, и заседаниями бюро, всей политикой партии. Подбадривали и подзадоривали друг друга. Мне было все труднее их слушать. Я никогда не поверил бы, что Пыдрус может так противопоставить себя партии. Ты не узнал бы Хельви. Говорю тебе: радуйся, что ты на ней не женился.

Наконец Лапетеус произнес:

— У Пыдруса сейчас тяжелые дни.

— По-моему, товарищ Юрвен прав: Пыдрус один из тех, кого называют «нетвердым товарищем». Не хочу сказать больше. Он влияет и на Каартна. Жаль Хельви. Она была славная девушка. Видимо, Пыдрус у нее сейчас вместо тебя.

Последняя циничная фраза Хаавика вызвала раздражение Лапетеуса.

— При мне… о Хельви так не говори, — с упреком буркнул он. И подумал, что следовало сказать резче.

— Извини, Андрес. Ты всегда был джентльменом. Не стану больше говорить о них. Извини, старик, если я тебя задел. Но их поведение вывело меня из себя. До чего мы докатимся, если позволим классовому врагу поднять голову?! Я беспартийный, но теперь я вступлю в партию. Ты дашь мне рекомендацию? Я поэтому тебя и разыскал.

— Дам, конечно.

— Спасибо. Я не сомневался, что ты не откажешь. Вместе воевали. Помнишь, как мы защищали развалины дома? Я еще Красную Звезду получил. Да тебе напоминать не надо. Мы же все время тесно связаны. До сих пор я не чувствовал себя созревшим для вступления в партию. Теперь я не могу иначе. Мое место, место фронтовика и сына жертвы фашизма, не в рядах зрителей. Да я никогда и не был посторонним зрителем. В первый советский год я участвовал в строительстве новой жизни от всей души. Не люблю хвалиться, но в Средней Эстонии меня знали больше, чем председателя исполкома. Если бы я не считал коммунизм будущим общества, разве пошел бы я добровольцем на фронт?! Тебе нет смысла обо всем этом говорить, ты знаешь меня так же хорошо, как знаю себя я сам.

Андрес Лапетеус не прислушивался к словам Хаавика. Он думал о поднятой руке Хельви. Хельви крайне прямолинейна. Она способна идти напролом. И если бы Хельви на собрании сидела рядом с ним, если бы между ними ничего не произошло, тогда и он полез бы на рожон. И голосовал бы за Пыдруса. И, быть может, они пошли бы в кафе втроем. Нет, Виктор знает, что говорит: женитьба на Хельви оказалась бы ошибкой.

— Тебя я знаю и понимаю твой гнев против классовых врагов, — торопливо сказал он. — Я не отношу к ним Пыдруса и Хельви, особенно ее. Она замечательная девушка. А Пыдрус пусть обвиняет не других, а себя. На собрании он сам признался, что был слеп и не заметил, как классово чуждые элементы захватили в школах ключевые позиции. И что он не учел факта обострения классовой борьбы на теперешнем этапе нашей жизни. Юрвен прав, утверждая, что главная ошибка деятелей вроде Пыдруса в том, что они отдалились от народа, что они в своей работе не опираются на указания Сталина. Даже недооценивают их.

Неожиданная разговорчивость Лапетеуса показалась Хаавику немного странной. Он решил, что причина — его рассказ и что Лапетеус до сих пор неравнодушен к Хельви.

Разговор Хельви и Пыдруса, подслушанный Хаавиком, проходил так.

Пыдрус: — Порой я чувствую себя мальчишкои, у которого на губах молоко не обсохло и который ничего не умеет. Хотелось бы сделать все хорошо, но… Что мы закажем?

Хельви: — Я только выпью кофе.

Пыдрус: — Кофе здесь плохой. Поедим.

Хельви: — Я не понимаю Юрвена.

Пыдрус: — Пожалуй, возьму омлет. Советую и вам.

Вы похудели.

Хельви: — Только кофе. И пирожное, если я выгляжу такой уж тощей.

Пыдрус: — По-моему, цели у Юрвена самые хорошие. Выпьем что-нибудь? Быть может, вина?

Хельви: — Нет, а то я сегодня способна напиться допьяна. Но если вам охота, то закажите.

Пыдрус: — Триста граммов. Это не много. Напиться не поможет. Я не люблю плаксивых людей, а вино делает людей жалостливыми.

Хельви: — На фабрике было лучше. Мне нравится физическая работа. Такая работа, результаты которой можно видеть и рукой пощупать.

Пыдрус: — Значит, договорились: один омлет, два пирожных — потому что вы такая худенькая, — одного не хватит; два кофе и триста граммов вина. Если вы не хотите, я выпью один.

Хельви: — Я все же не понимаю Юрвена. Вижусь с ним почти ежедневно, но сущности его не уловила. Закажите и мне омлет. При условии, что вы съедите одно пирожное.

Помолчали.

Пыдрус: — Я вам благодарен.

Хельви: — Я уйду, если вы будете так продолжать.

Пыдрус: — Извините, вы правы.

Снова тишина.

Пыдрус: — Знаете, что меня больше всего заставляет задуматься? У меня появились новые друзья. Люди, которые раньше на меня зубы точили, теперь выражают свое сочувствие. Неужели они действительно считают меня своим единомышленником? Это было бы ужасно.

Хельви: — Они не считают вас своим единомышленником. Они только надеются, что из вас может выйти их единомышленник.

Пыдрус: — И это ужасно.

Хельви: — Будет ужасно, если вы не обманете их надежд.

Пыдрус: — Нет, я все же дал им основание своей деятельностью. Я подходил к людям как к отдельным личностям и не принимал их как выразителей классовых интересов. Слепой попадет в болото.

Хельви: — Я не сомневаюсь, что вы найдете дорогу, которая выводит с болота.

Пыдрус: — Иногда вы очень жестоки. Я надеялся вы скажете, что я и не падал в болото.

Хельви: — Я рада, что вы не утратили чувства юмора,

Пыдрус: — Мне хорошо с вами.

Хельви: — Вы не первый говорите мне это.

Пыдрус: — Извините.

Тишина.

Пыдрус: — А омлет хорош.

Хельви: — Вам остается еще поговорить о погоде.

Пыдрус: — Критику принимаю. И правда, глупо с моей стороны говорить сейчас об омлете.

Хельви: — Знаете, что я сейчас подумала? Что после того, что произошло, вы никому больше не доверяете. Даже самому себе. Вы подавлены, оскорблены, вы растерянны, а прикидываетесь каким-то… снобом.

Пыдрус: — Возможно, что вы правы. Но сноба я не разыгрываю. И веры не потерял. Я доверяю партийным товарищам. Мадис Юрвен еще не партия.

Хельви: — Вы должны все преодолеть.

Пыдрус: — Если быть откровенным, то я действительно растерян. Понимаю, что я не смог сделать того, что нужно было сделать. Я страдал политической куриной слепотой и не видел людей насквозь. Но… почему меня выгнали, как прокаженного?

Хельви: — Этого многие не понимают. И те, кто проголосовали за предложение Юрвена.

Пыдрус: — Я считал, что нет ничего хуже войны.

Хельви: — И нет.

Пыдрус: — Когда тебя считают предателем, это еще хуже.

Хельви: — Никто не считает вас предателем. Даже Юрвен.

Пыдрус: — Хорошо, что вы пошли со мной.

Хельви: — Это неважно, что я пошла. Когда нам тяжело, всегда приходит кто-то из товарищей.

Пыдрус: — Жаль, что первые годы практики построения социализма я сдал на «неудовлетворительно».

Чертовски жаль.

Хельви: — Я не люблю людей, которые говорят о социализме так, как будто они построили уже несколько коммунистических обществ.