Роогас объяснил подробнее.

— После мне казалось, что в тот вечер Лапетеус держался как-то необычно. Удивило уже то, что он пригласил нас к себе в гости. Я много лет не встречал его. Он явно отошел и от других присутствовавших там. Зачем мы ему понадобились, это и сейчас трудно понять. (Тут Роогас вспомнил, что на прямой вопрос Паювийдика Лапетеус не ответил.) Потом я догадался, что Лапетеус пригласил к себе людей, которые вместе с ним во время войны принимали участие в одной небольшой, но достаточно трудной оборонной операции. Я чувствую себя косвенно виновным потому, что я не понял его в тот вечер. А не потому, что вместе с другими пошел к нему и выпил там четыре-пять рюмок водки.

Начальник немного помолчал, потом попросил рассказать о товарище Лапетеусе и аварии все, что Роогас считает существенным. Теперь он уже не говорил упрекающим, суровым тоном.

Майор Роогас рассказал об обороне развалин и о том, что в военные годы они хорошо понимали друг друга, да и после войны первое время сохраняли хорошие отношения. Но потом связи Лапетеуса с фронтовыми товарищами прервались. Кроме Виктора Хаавика, который и в дальнейшем оставался другом Лапетеуса. Не скрыл Роогас и того, что его больше всего мучало: в тот вечер Лапетеус был не в себе. Иначе он никогда не сел бы за руль. Но ни Роогас, ни другие не разобрались тогда в нем. Не сказал Роогас только о том, что, вероятно, сильнее всего на Лапетеуса подействовало отсутствие его жены и Хаавика. Ведь Лапетеус явно отправился на поиски Реэт. Высказать эти подозрения Роогас счел неуместным. Есть предположения, оскорбительные уже сами по себе.

Начальник внимательно выслушал его и спросил:

— Семейные дела у товарища Лапетеуса в порядке?

— Об этом я ничего не знаю.

— Как вы думаете: он потерял равновесие из-за неурядиц личной жизни или по каким-нибудь другим причинам?

И снова Роогас вынужден был ответить, что не знает.

— Ваше объяснение меня полностью удовлетворяет, — произнес начальник. — Вы ни в чем не виноваты.

— Разве меня в чем-нибудь обвиняли?

Начальник улыбнулся несколько натянуто:

— Мы обязаны реагировать на все сигналы.

— Уж не намекал ли сигнализировавший и на то, что моя бывшая жена находится за границей?

Потом майор Роогас пожалел об этих словах. Ему не хотелось поддаваться старому чувству горечи, но иногда, как вот и сегодня, оно пересиливало.

— Если я вас чем-нибудь обидел, прошу извинить, — закончил начальник. — Не расстраивайтесь из-за нашего сегодняшнего разговора. Это дело перечеркнуто. И не нужно беспричинно обвинять себя. Вы не виноваты.

И все же майор Лаури Роогас ушел из министерства встревоженным. Он не сомневался, что начальник Управления милиции действительно удовлетворился его объяснением и считал дело законченным. Но, несмотря на это, Роогас не мог успокоиться.

Кто сигнализировал? Чего он добивался?

Хотя Роогас и убеждал себя, что самое правильное махнуть на жалобу рукой, у него все же возникали все новые и новые вопросы.

Он говорил себе, что стал слишком чувствителен.

Тут же возникла мысль: не будет ли правильнее уйти из инспекции. Взять бумагу и сразу же написать заявление об уходе.

Он посмеялся, назвал себя истеричкой, человеком, бередящим собственные раны, и успокоился. Но вечером настроение снова ухудшилось.

Нечто подобное он пережил лет десять тому назад. Когда решил уйти из Вильянди. После увольнения из леспромхоза он чувствовал себя лишним. Дни проходили впустую, казалось, что вся жизнь испорчена, не нужна. Как-то, находясь в таком подавленном настроении, он встретил Оскара Пыдруса.

Они случайно увиделись на улице. Никто из них не спросил, что делает другой. И никто не хотел говорить о себе.

Несколько дней тому назад Роогас прочитал в газете, что Пыдрус, покровительствовавший классово чуждым элементам, снят с работы. Спросить сейчас у него, что он делает, было бы просто насмешкой.

Пыдрус слыхал от Хельви, что Роогас опять в Таллине, работает где-то в сберкассе. Почему он ушел из Вильянди, об этом Роогас тоже не говорил, но едва ли он ни с того ни с сего стал бы менять место работы. К тому же и зарплата у него уменьшилась вдвое. Или даже еще больше.

Пыдрус заметил, что Роогас сильно постарел. Но он по-прежнему сохранил военную выправку, тщательно следил за своей внешностью.

— Посидим где-нибудь, — предложил Роогас.

— Я с большим удовольствием погулял бы, — ответил Пыдрус. — От сидения за столом вырастет горб. А ко гда выберешься из четырех стен наружу, то и тогда не гуляешь, а бежишь по улице.

Хотя Роогас охотнее зашел бы в кафе где-нибудь на окраине города, он согласился с Пыдрусом.

— Многие проклинали долгие походы перед Великими Луками, — продолжал Пыдрус. — В том числе и я. Мне было легче, чем солдатам: мой вещмешок находился в санях хозвзвода, о нем заботился связной, а рядовой и сержант тащили на плечах пудовый груз. Но и меня утомляли и мне надоедали непрерывные перемещения с одного направления на другое. Когда ночь напролет протопаешь с холма на холм, то утром не порезвишься. А теперь эти марши кажутся такими чудесными. Если б можно было сейчас послать все к черту и прошагать сотню километров…

Роогасу подумалось, что Пыдрус нарочно говорит о пустяках. Это почему-то раздражало.

— Не люблю бродить без цели, — резко сказал он.

— Разве вы никогда не ощущаете потребности расслабиться? — спросил Пыдрус.

— Какой толк вечер или даже целый день предаваться детским глупостям, если десять следующих дней тебя будут гнуть в дугу!

Роогас почувствовал, что он вспылил. Что защитный слой, которым он прикрывался, опять ломается и все выбивается наружу. Последнее время это случалось все чаще. Каждый раз после того, как при посторонних он обнажал свою боль, ему было не по себе. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— А вы мечтали, что все придет само собой? — спросил Пыдрус. — Без трудов? Счастье просто упадет в руки? И после войны не будет больше никаких трудностей, ни одного камня на пути, о который можно ушибить ногу?

Раздражение Роогаса возрастало.

— Во время войны все было ясно. В двухстах или трехстах метрах к западу, юго-западу или северо-западу находился враг, которого нужно было атаковать, прогнать, разгромить, уничтожить. Фашизм был моим врагом, и я благодарил судьбу, что в вихре бурь не попал на чужую сторону. Рядом со мной шли товарищи, они делали то же, что и я. А спроси теперь, кто мой друг, а кто враг, я не сумею ответить.

Пыдрус не знал, что сказать.

Они хотели перейти улицу, но справа быстро приближались две машины. Пропустив их, они пошли дальше.

— Лагери прежние: по одну сторону социализм, по другую капитализм. Сказав это, Пыдрус понял, что он уклоняется от существа. Что пользуется общими истинами для того, чтобы отвести разговор в сторону от подводных рифов. От подводных камней, которые подкарауливают и его самого.

Роогас остановился.

— Мы вместе воевали. Теперь и на вас и на меня смотрят косо. Какое там косо! Нас считают если и не прямыми врагами, то во всяком случае подозрительным элементом. Но я не верю, что вы вдруг превратились в подручного буржуазии. И я не потерял своих иллюзий, хотя порой вынашиваю такие мысли, что прознай о них — вы не подали бы мне больше руки.

Пыдрус почувствовал, что Роогас зашел в тупик. Он очень хорошо понимал, как терзают человека мучительные вопросы, которые остаются без ответа. И что означает, когда товарищи отталкивают тебя, когда ты вдруг обнаруживаешь, что тебе не позволяют посвятить всю твою жизнь тому, что ты считал наиболее важным. В такие черные часы кажется, что рушатся все истины, мир становится мрачной пропастью, из которой нет никакого выхода. Но истины есть и будут, в них нельзя терять веру.

Он сказал:

— Не стоит смотреть на жизнь с кочки собственного «я». В обостряющейся классовой борьбе нужно быть бдительным и порой даже безжалостным! Партия не могла оставаться равнодушной, когда активистов убивали из-за угла. Вы, конечно, не думаете, что все, кто вместе с немецкими фашистами с оружием в руках сражались против нас, вдруг из Савлов превратились в Павлов.