Когда после прогулки я поднялся в нашу каморку, собираясь лечь спать, дядя всё ещё сидел с пером в руке. Не могу утверждать, бодрствовал ли он всю ночь напролёт, по с уверенностью скажу, что он не сомкнул глаз до тех пор, пока одна за другой не сгорели обе приобретённые им свечи: утром из горлышек бутылок, заменявших нам подсвечники, еле-еле выглядывали два обугленных фитиля.

Наконец, примерно через неделю и не без моей посильной помощи, доклад приобрёл вид, отвечавший вкусам моего дяди. Он собственноручно переписал бумагу начисто, стараясь не допустить грубых орфографических ошибок, вроде той, на которую не так давно указал ему наш покровитель, и, завершив свой труд, вручил его дону Хенаро.

Дон Хенаро прочёл с величайшим вниманием и сделал вид, что в некоторых словах ставит ударения и меняет буквы, но перо его всё время оставалось сухим, так как, будучи не очень сведущ в правописании, он остерегался исправлять чьи бы то ни было ошибки, чтобы другим не пришлось затем исправлять его собственные.

— Пусть меня чёрт унесёт, если я понимаю, что со мной творится! — воскликнул дядя, входя однажды в архив.

Он ходил со своим докладом и возвращался теперь в крайнем волнении, потому что вконец запутался в лабиринте всевозможных отделов. Дядя совершенно не мог вспомнить число и последовательность различных инстанций, по которым он носил доклад. Сперва он побывал у сеньора помощника инспектора, затем у сеньора инспектора, досконально выяснившего систему сообщений между кабинетом дона Хенаро и нашей комнатой; потом дядя повернул обратно, и какой-то сеньор отрезал у доклада уголок; в другом месте другой сеньор проделал в докладе дырку, затем доклад подшили к каким-то бумагам, свернули, сняли с него копию, занесли в пять или шесть регистрационных книг… Одним словом, инстанций и мест, где побывал с докладом мой дядя, оказалось столько, что у него закружилась голова и он перестал видеть двери.

Дядя, совершенно одурев, ходил по отделам. Когда ему чудилось, что он вот-вот выйдет в коридор, он вдруг оказывался в маленькой комнатке без вторых дверей и вынужден был поворачивать обратно, с досадой кланяясь тем, кто находился в помещении, и всячески извиняясь. Некоторые шутники, чтобы сбить его с толку, орали: «Сюда! Туда! Направо! Налево!» — сопровождая эти выкрики хохотом, насмешками, прибаутками, от которых смущение дяди только увеличивалось. И чем больше он кружил и вертелся, тем неудержимее становилось общее веселье. Наконец, сам не зная как, он неожиданно ткнулся в дверь нашей комнаты, куда и вошёл с упомянутыми выше словами.

— Что же случилось с вами, дядя? — поинтересовался я.

— Не спрашивай, племянник, — ответил, он утирая обильно катившийся по лицу пот. — В другой раз, когда у нас на руках окажется один из обещанных доном Хенаро докладов, ты пойдёшь вместе со мной, и мы попросим Хуана, который знает все здешние закоулки, проводить нас.

Я от души расхохотался.

— Чего ты смеёшься? Ведь если мы одни рискнём отправиться по всем этим богоспасаемым отделам, племянник, мы наверняка заблудимся, сгинем окончательно и бесповоротно! Разве ты не видел карту, которая висит в кабинете у дона Хенаро?

— Нет, не приметил.

— Так вот, знай — у него есть карта. И на ней обозначены всё отделы, их названия и пути, по которым надо туда добираться. Даже сам дон Хенаро боится, что вызванные им столоначальники не найдут дороги и будут бродить наугад, вроде меня.

В конце концов, разнося доклады по инстанциям, мы всё-таки на практике освоили все пути, ведущие к различным начальникам, и одновременно познакомились с сослуживцами.

Наше положение в канцелярии понемногу упрочилось. Мы научились чётко исполнять свои обязанности. Дядя быстро и легко справлялся с тягостной и трудной работой дона Бенигно. Он получал жалованье, отнюдь не надрываясь за письменным столом, и был очень доволен своей судьбой. Наш хлев во «Льве Нации» изменил свой вид: баул исчез, его место занял превосходный шкаф красного дерева; свечи уже не втыкались в пустые бутылки, а красовались в посеребрённых подсвечниках. Мы больше не, столовались вместе с другими постояльцами, а питались в одной из самых модных та верен. Гонсалес, хозяин «Льва Нации», завидя нас, неизменно снимал шляпу, а Доминго горько сокрушался при воспоминании о том, как бесцеремонно он обнял моего дядю посреди улицы.

Дон Висенте Куэвас, как теперь все именовали дядю, освободился от былой робости и скованности. Ежедневное посещение канцелярии и постоянное общение с сослуживцами развили в нём чувство уверенности в себе и непринуждённость в обращении с ближними.

Хождение по многочисленным отделам, где раньше перед ними мелькало столько насмешливых и незнакомых физиономий, перестало быть для нас мучением. Старые чиновники считали нас новичками, а новички ветеранами, но привычка видеть нас каждый день привила им всем сначала известное безразличие, а затем и полное доверие к нам.

Мы охотно развлекались, слушая шутки местных остряков, которые всегда найдутся там, где собираются вместе несколько человек. Поэтому иной раз мы даже с нетерпением ожидали часа отправления на службу. Мой дядя ждал этого момента ещё и потому, что его самолюбие тешила расточаемая ему лесть. На службе уже всем было известно, что он приходится двоюродным братом дону Хенаро и что их связывают тесные дружеские отношения, которые со временем приобретут особую значительность. Этого было достаточно, чтобы вокруг дяди начала увиваться кучка подхалимов, наперебой старавшихся угодить родственнику начальника и не упускавших случая польстить ему.

Они быстро нащупали слабое место дядюшки. Невероятно, но дядя мнил себя великим знатоком языка и выдающимся поборником его чистоты. Поэтому дядю часто приглашали разрешать жаркие споры, разгоравшиеся между чиновниками по поводу написания какой-нибудь фразы или слова.

То обстоятельство, что мой дядя делал по меньшей мере восемь орфографических ошибок в четырёх строках, не меняло дела, так как у дяди хватало хитрости напускать на себя скромность, прикрывая ею свою безграмотность. Поэтому, когда начинался спор и его призывали в судьи, он отнекивался, уверял, что он вовсе не авторитет в подобных вопросах и что лучше обратиться к тому, кто единственно может разрешить подобные сомнения.

Говоря это, он вытаскивал маленький словарик, который всегда носил в кармане сюртука, и разыскивал нужное слово. Если даже ему попадалось слово, сходное по значению с искомым, но писавшееся по-другому, он всё равно указывал на него.

— Вот, извольте! — убеждённо и торжествующе произносил он.

Впрочем, в канцелярии у него не преминули появиться соперники, также почитавшие себя законченными знатоками словесности. Особенно отличались на этом поприще трое. Они не признавали авторитета дяди и его истрёпанного словаря, что очень часто приводило к расколу аудитории на два лагеря, державшихся противоположных мнений. Одни почитали своим идолом и оракулом моего дядю, другие — троицу оттеснённых на задний план знаменитостей. Диспуты шли яростные и нескончаемые.

Дядя кстати и некстати цитировал протопресвитера Итского, Раймунда Луллия, Фейхоо, Уртадо де Мендосу. Хорхе Питильяса, Малона де Чайде, отца Сигуэнсу;[10] противники же его ставили сто реалов против одного, что мой дядя не имеет никакого представления о ямбах, пиррихиях, спондеях и терцинах[11]. Таким образом, они всячески изощрялись, чтобы поставить друг друга в тупик и принудить к постыдному публичному отречению от своих взглядов.

Лагерь любителей словесности, возглавляемый тремя единомышленниками, был более многочислен, чем тот, который образовался вокруг моего дяди, что было вполне логично. Дядя довольствовался лишь теоретическими выкладками, а трое его противников сочиняли стихи, анекдоты и даже сценки и пьески, сюжетом которых неизменно избирали случаи из жизни канцелярии. Произведения каждого из них дорабатывались, шлифовались и оттачивались сообразно вкусам остальных членов троицы. Иногда это влекло за собою споры, переходившие в размолвку, после которой сочинители с неделю не разговаривали и даже не здоровались друг с другом.