Мы рассмеялись, воздавая должное остроумию дона Хенаро.

— Отлично, — продолжал он. — Так вот, Хуан, эти бумаги нам мешают, и самое лучшее выкинуть их на помойку.

— А если спросят?…

— Понимаешь, если сделать всё по-умному, то никто ничего не узнает и нас ни о чём не спросят. Сегодня вечером утащишь сотню папок, завтра другую, а затем помаленьку и все остальные.

Получив от дона Хенаро столь категорические указания, мы вышли из заброшенной комнаты.

Прошло несколько месяцев, и комната, найденная, так сказать, после археологических раскопок, была полностью возвращена к жизни.

Чёрная, плававшая в воздухе паутина, похожая на пепел пыль, которая, словно саван, покрывала стены, столы и лежавшие на них предметы, — всё это бесследно исчезло. Стены оделись серовато-голубыми обоями, на которых, отливая металлическим блеском, красовались цветы и гирлянды; просевшие, плохо обструганные сучковатые балки прикрыла ровная штукатурка потолка, украшенного резьбой и лепкой; истоптанный бесчисленными ногами пол был застлан линолеумом, рисунок которого напоминал мозаику; тяжёлую зелёную дверь, соединявшую вновь отделанное помещение и комнату, где некогда трудился дон Бенигно, а теперь подвизался мой дядя, заменили другой, более лёгкой, крашенной под дуб дверью.

По обе стороны двери встали два стола красного дерева с тёмно-зелёными вышитыми скатертями, концы которых свисали до полу. Два больших шкафа — па верху их красовалось выведенное золотыми буквами название нашего отдела — хранили в своих недрах ровные ряды белых папок.

Всё это великолепие освещало огромное окно, в которое превратилось прежнее убогое оконце; шторы из голубой камки, непрестанно колеблемые ветерком, смиряли ярость солнечных лучей. Вот как красиво выглядел теперь отдел, во главе которого по приказу дона Хенаро и ради его же собственной выгоды были поставлены уже упоминавшийся мною его родственник и я. Чтобы обеспечить работой этого родственника, дон Хенаро добился создания нового отдела.

Помещение, где сидел дядя, тоже преобразилось. Если бы дон Бенигно увидел теперь архив, он был бы поражён. Куда девались папки, над которыми он трудился с такой любовью? Но лишь дон Хенаро, решивший судьбу документов, да Хуан, выполнивший его распоряжение, могли бы ответить, где находится большая часть их. Да, именно большая, потому что выброшены были не все папки. Дон Хенаро сам занялся ими и рассортировал их, разложив на три весьма объёмистые кучи. Бумаги, попавшие в первую, самую солидную, были признаны бесполезными; во второй очутились документы сомнительной ценности; зато папки третьей были перенесены на полки, ибо, по мнению дона Хенаро, в них-то и находилась самая богатая жила вновь открытого золотого прииска.

После тягостного многодневного труда оба шкафа, заставленные рядами папок, стали походить на два огромных органа.

Закончив эти предварительные преобразования, дон Хенаро и мой дядя предались чувству законного удовлетворения. Дядя ликовал особенно бурно. Казалось, он вот-вот свихнётся от радости. Он силой затаскивал друзей и знакомых поглядеть на его кабинет и тут же предлагал им свои услуги. Целыми днями он любовался потолком, созерцал стены, открывал и закрывал шкафы.

Какой приятный запах исходил от новых вещей — лака, линолеума, краски, смолистых досок, ещё влажных, только что наклеенных на стены обоев! Дядя с наслаждением вдыхал все эти ароматы.

С изящным убранством обеих комнат не гармонировали только три старых кресла с продавленными сиденьями — на них восседали родственник дона Хенаро. мой дядя и я. Как уверял Хуан, два из этих кресел принадлежали ещё архивариусу дону Родригесу и письмоводителю дону Лопесу, а третье служило дону Бенигно.

В том, что нам приходилось сидеть на такой рухляди, виновато было одно из злополучных ходатайств, отклонённое министерством.

Впрочем, если смотреть на вещи беспристрастно, то виновато было не ходатайство, а дон Хенаро и мой дядя, которые плохо составили докладную записку. Для чего им понадобилось просить четыре стула? Вы только подумайте, сеньоры, какая расточительность! Конечно, соответствующий отдел министерства быстро установил, что трём чиновникам нет надобности иметь четыре стула. Исходя из того, что человеческая природа не так уж разительно меняется в зависимости от географической широты и что, следовательно, вопреки разыгравшимся аппетитам огорчённых просителей, один человек не может сидеть сразу на двух стульях, а также основываясь на таких-то декретах, королевских указах, уложениях и прочих постановлениях, имеющих касательство к данному вопросу, вышеназванный отдел отказал просителям в ходатайстве, оставив за ними право добиваться следующего и окончательного решения в высших инстанциях.

В связи с этим дядя и дон Хенаро не нашли ничего лучшего, как сочинить ещё одно прошение; в нём говорилось, что в новом отделе служащих действительно всего трое, что необходимо им только три стула и что в предыдущем прошении оказалась погрешность в расчётах, допущенная из-за чрезмерного обилия дел и слишком большого скопления посетителей в приёмные часы.

Удовлетворительный ответ на нашу просьбу прибыл со следующей же почтой, что весьма нас обрадовало, так как мы уже устали от шуток и саркастических улыбок всех, кто заставал нас сидящими в огромных, вконец продавленных кожаных креслах.

Расчёты дона Хенаро оказались верными: как только преобразования в отделе закончились, дядя вытащил на свет божий несколько забытых папок, и к нам повалили сотни посетителей.

Первое время почти все приходившие были чрезвычайно напуганы и сгорали желанием поскорее узнать причину вызова, напечатанного в «Вестнике» или переданного им с курьером. Переговоров с ними я не слышал, и не потому, что сидел довольно далеко от дяди, в другой комнате, а, главным образом, потому, что он, слепо подражая дону Хенаро, пристрастился вести дела в строжайшем секрете. Просителей он заставлял пригибаться к столу и говорить шёпотом. Мне удавалось лишь заметить, что некоторые из них улыбались, спорили, покачивали головой то вверх, то вниз, то из стороны в сторону; не раз я видел, как посетитель и дядя похлопывали друг друга по плечу или спине и обменивались рукопожатиями; как губы одного словно прилипали к уху другого, а нос приклеивался к носу собеседника; я видел радостные улыбки, гримасы еле сдерживаемой ярости, слышал удары кулаком по столу. А когда посетители наконец откланивались, до мепя доносились слова дяди, уверявшего их:

— Да-да, всецело положитесь на меня и не беспокойтесь — через пару дней ваше дело будет улажено.

Дядин кабинет смахивал теперь скорее на исповедальню, чем на служебное помещение, — недаром все приходившие шептались с дядей на ухо бог весть о чём и разговоры прерывались лишь тогда, когда он отправлялся по винтовой лесенке советоваться с доном Хенаро. Случались дни, когда скамейки, поставленные у входа в отдел по приказу дона Хенаро, заранее предугадавшего, что ответ на трансатлантическое прошение будет благоприятным, прогибались под тяжестью посетителей.

В дверях отдела, как на экране волшебного фонаря, то и дело появлялись и исчезали самые разные люди.

Целыми часами я развлекался, глядя на эту дверь. Вот высоченный верзила, наклоняющий голову, перед тем как войти; а вот и карлик ростом чуть поболее трёх футов. Следом за простодушным и неуклюжим здоровяком сеньором плетётся какой-то бледный нелюдим с глубоко запавшими глазами. Вслед за красивой, разряженной в пух и прах дамой просовывает в дверь свою физиономию несчастный, одетый в лохмотья чужестранец. Словом, через эту дверь входили и выходили испанцы, метисы, негры, китайцы, люди обоих полов, всех возрастов и разновидностей человеческого рода, возникших благодаря сложным и необъяснимым процессам скрещивания.

Не знаю уж, к каким уловкам и ухищрениям прибегал мой дядя, чтобы заставить выходящих из кабинета посетителей изрыгать проклятья, хотя входили они туда со спокойной и благодушной улыбкой, пребывая в том безмятежном состоянии духа, которое присуще лишь человеку, свободному от страха и долгов. Не знаю также, какими приёмами пользовался дядя, чтобы успокоить, обнадёжить и выпроводить довольными тех, кто являлся к нему с угрюмым взором, в самом воинственном настроении, угрожающе размахивая руками и всячески выказывая своё возмущение и нетерпение.