Временами я начинал опасаться, что скандалы, учиняемые посетителями, приведут к серьёзным последствиям. Наиболее действенным средством, к которому прибегал дядя, чтобы утихомирить и урезонить чересчур обнаглевших посетителей, были произносимые с таинственным видом слова о том, что наверху находится сам дон Хенаро, который может всё услышать и рассердиться…

Но иногда не действовало даже и это.

— Убирайтесь вы к чёрту с вашим доном Хенаро! — вопили самые отчаянные и упрямые. — Чихать я хотел на вашего дона Хенаро! Что вы меня им пугаете, словно он меня съест? Пусть-ка спустится сюда — уж я ему растолкую, кто он такой. Будете дальше водить меня за пос — дело ваше, но вот посмотрите — я пойду к генерал-губернатору и расскажу, что у вас здесь творится. Видали мы таких!

Дядя молчал как убитый, а дон Хенаро не спускался вниз, невзирая ни на какие крики, угрозы и оскорбления. Когда его спрашивали, почему он не вышел, он только пожимал плечами или нагло утверждал, что ничего не слышал. Когда же в газетах появлялись намёки на злоупотребления, творящиеся в руководимом им учреждении при его попустительстве, дон Хенаро заявлял, что не читает газет и не интересуется тем, что в них пишут. Скоро он уедет отсюда, а посему плевать ему на всё! Ба! Знает он все эти газетные россказни! Страна мошенников, понятно? Да, именно мошенников.

Но пусть читатель не думает, что подобные сцены случались ежедневно. Нет, они происходили только тогда, когда дядя считал уместным явиться в присутствие, иными словами, когда служба не мешала ему осаждать красавицу дочь миллионера дона Фульхенсио.

Мне было велено отвечать всем, кто справлялся о дяде во время его частых отлучек, что он находится в отъезде по служебным делам или отпущен сегодня домой и что посетителей убедительно просят соблаговолить зайти завтра. Однако частенько в эти переговоры вмешивался родственник дона Хенаро и вставлял такие неуместные и бессмысленные замечания, что, слушая их, люди немели от изумления; и всё это он предпринимал лишь для того, чтобы посетители считали его человеком, более сведущим в делах, чем я.

Впрочем, меня мало беспокоили подобные выходки моего коллеги: я не уходил из канцелярии, дабы не перечить дяде и дону Хенаро, а так как я вовсе пе собирался преуспевать на этом поприще, то и не старался завоевать угодливостью расположение наших клиентов.

Ободрённый успешным ходом дел в канцелярии, а также своим растущим влиянием и завидным положением на службе, дядя начал обдумывать план искусной операции, которая бы ещё на несколько ступенек возвысила его в глазах дона Хенаро и снискала бы ему восхищение всех знакомых. Вот почему, никому не открыв своих намерений, он уверенным шагом направился к дому прекрасной Авроры, напевая для поднятия духа всё ту же песню «Глотай, собака».

Привратник, увидев столь молодого и нарядного сеньора, приблизился к нему и осведомился:

— Как прикажете — позвонить в колокольчик или подняться и доложить дону Фульхенсио?

Столь простого вопроса оказалось вполне достаточно, чтобы лишить дядю уверенности: подобной церемонии он просто не предвидел.

— Ну, что ж… позвоните, — машинально ответил он.

Привратник протянул руку к шнурку и уже хотел с силой дёрнуть его, но дядя остановил слугу:

— Нет, не надо шума. Будет лучше, если вы доложите дону Фульхенсио, что с ним желает говорить двоюродный брат его превосходительства высокочтимого и светлейшего сеньора дона Хенаро де лос Деес.

Привратник, услышав такой набор титулов, торопливо снял шляпу и сделался ещё почтительнее.

Когда слуга исчез за одним из поворотов лестницы, дядя почувствовал, что сердце его сильно забилось.

Облокотившись на перила, он любовался вестибюлем, отделанным изысканно и просто. Вдоль белённых известью стен примерно на высоте человеческого роста тянулся широкий фриз из белых облицовочных плиток. В них, словно в кривом зеркале, отражался мой дядя; вся его фигура, ноги, руки, лицо были искажены до неузнаваемости.

Этот проклятый блестящий кафель тоже изрядно поколебал самоуверенность, которую обрёл дядя, созерцая свою стройную фигуру и нарядный костюм. Чтобы отделаться от навязчивых мыслей, он вновь принялся напевать «Глотай, собака» и обмахиваться платком.

Привратник вернулся и с высоты лестницы возвестил:

— Соблаговолите подняться. Я доложил о вас дону Фульхенсио, и он просит вас минутку подождать в зале.

— О, если дон Фульхенсио занят, я приду в другой раз: для меня Это не составляет труда.

Как дорого дал бы дядя, чтобы дон Фульхенсио и впрямь оказался занят! Но привратник лишил его всякой возможности уклониться от встречи, почтительно, вежливо, вместе с тем настойчиво пригласив подняться наверх.

Дяде казалось, что с каждой новой ступенькой сердце его ползёт всё выше и выше, и, очутившись па площадке, дядя почувствовал, как оно комом встало у пего в горле.

Дядя задыхался.

В довершение несчастий навстречу ему вышла прекрасная Аврора.

Какой удобный случай сообщить девушке о том, что привело его к дону Фульхенсио! Дядя попытался заговорить, ему хотелось сказать ей тысячи фраз, по он так и не выдавил из себя пи слова, будто внезапный паралич сковал ему язык.

— Входите, пожалуйста, — любезно пригласила девушка, делая вид, что не узнаёт посетителя.

Дядя вновь испытал неудержимое желание скатиться вниз по ступенькам и пуститься наутёк. Но Аврора тут же отрезала ему путь к отступлению: с обворожительной улыбкой она попросила оказать ей милость — присесть и подождать, пока выйдет папа.

Дядя опустился на широкий диван, стоявший в конце зала.

Комната была великолепна: белый, превосходно отполированный мраморный пол казался озером с опаловыми водами, в которых тускло отражались позолоченные ножки кресел и стульев, их спинки и сиденья, обитые зелёной камкой. Над алебастровыми консолями, поддерживавшими большие фарфоровые вазы с букетами и гирляндами искусственных цветов, висели два зеркала редкой красоты и цены. И всё это было озарено мягким светом солнечных лучей, проникавших в зал сквозь жалюзи и затейливые полукружья разноцветных витражей.

По углам зала возвышались четыре бронзовых воина в полном вооружении и ростом чуть поменьше человеческого; на острие своих блестящих алебард они держали изящные светильники весьма искусной работы. Посередине висела огромная люстра с прозрачными хрустальными подвесками в форме многогранников и призм, на фасетках которых играли солнечные лучи, проникавшие в зал сквозь разноцветные стёкла витражей. С карнизов из чёрного дерева на двери ниспадали занавеси из легчайшей ткани, наверху раскинутые в форме шатра, внизу изящно стянутые голубыми атласными бантами.

Под люстрой был прикреплён большой хрустальный шар, на поверхности которого дядя мельком увидел своё отражение: голова и руки его чудовищно распухли, а щёки округлились до того, что, казалось, коснись их пальцем, и она тотчас лопнут.

Дядя взирал на окружавшую его роскошь не с удовольствием, испытываемым, обычно при виде прекрасных произведений искусства и ремесла, а с благоговением, смахивавшим на идолопоклонство. Он и без того чувствовал себя скованно. А тут ещё этот проклятый подвешенный к люстре шар, уродующий его лицо!

В другом конце зала около закрытого фортепьяно разговаривали и смеялись две прелестные девушки, к которым и присоединилась Аврора, оказав дяде полагающееся в таких случаях внимание. Девицы вели оживлённую беседу. Их брошенные украдкой взгляды, улыбки и шёпот были так красноречивы, что, несмотря на всю осторожность собеседниц, дядя к ужасу своему понял, что разговор идёт именно о нём.

Дядя с силой прижал ноги к ребру дивана: ему хотелось съёжиться, стать совсем незаметным, он не знал, что делать, куда спрятаться.

Но вот открылась стеклянная с позолотой дверь, и в зал вошёл дон Фульхенсио. Впереди него бежала юркая лохматая собачонка. Увидев дядю, она яростно залаяла.