А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи?

Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… Кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идёт через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?

Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел, как рыба.

— Пусти, говорю! — крикнул Пётр.

— Ты смотри, — сказал Максим, открыв дверь. — Фёдор заболел.

— Как заболел? Чем? — удивился Пётр.

— Кто его знает… Никогда вроде не болел.

— Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

— Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Фёдора.

— Что, Фёдор?

— Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

— И у меня нет… — Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. — Ты аспирин-то принимал?

— Кобот дал чего-то.

— Ну, ты спи главное. Спал сегодня?

— Весь день спал.

— Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вы зовём.

— Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.

— Ну уж в жопу, врача, — сказал Максим, входя. — Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

— Каких, покажи.

— Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

— Я завтра ещё принесу, других, — сказал Максим, — и вообще, кончай ты… Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.

Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал, что придётся — или сам сочинит, или услышит.

Посмотрел последние записи:

Если человек есть в темноте, хоть и называется тёмное дом, это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а всё равно.

Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.

Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что — как выйдет, так и ладно.

Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор за тебя сделает дьявол.

НА СМЕРТЬ ДРУГА.

— Ишь ты. Это ты когда написал? — спросил Пётр.

— Это он сегодня, — гордо ответил Максим.

— И стихотворение сегодня?

— И стихотворение.

Пётр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:

— Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.

Фёдор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба закурили.

«Для отрока, в ночи глядящего эстампы…»

Максим и Фёдор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне, покрытой густым слоем алюминиевых пробок; пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебряным светом.

На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.

Фёдор давно перестал ориентироваться — куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было и не думать о нём, о возвращении — оно медленно совершалось само собой; то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде — и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.

Возвращение неторопливое и бессознательное — как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.

— Максим, ты говорил поезд какой-то? — спросил Фёдор.

Максим чуть приподнял голову и снова уронил её.

Фёдор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отчаянья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд…

— Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда до вести, — обратился Фёдор к парню, лежащему напротив — случайному собутыльнику.

Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выражения посмотрел на Фёдора:

— Ты чего рылом щёлкаешь?

— Да вот Максима надо довести.

— Куда?

— В поезд.

— Билет надо. Билет у тебя есть?

— Максим говорил — у тебя билет, ты покупал. Помнишь?

Парень вывернул карманы: — Какой билет, балда? Где билет?

Из кармана, однако, выпало два билета.

Фёдор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего под мышки и поволок к длинному перрону, просвечивающему сквозь кусты.

Парень побрёл следом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер.

Фёдор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом — видно кто-нибудь помог — запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.

Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал — Фёдор безмолвствовал и не двигался.

Когда он проснулся, Максима рядом не было.

Поезд шёл быстро, двери тамбура хлопали и трещали.

Фёдор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он несмело прошёл в вагон. Оттуда пахнуло безнадёжным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством рассматривала Фёдора.

Фёдор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка; затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.

Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи.

Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Фёдор встал и неловко пошёл по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю.

Уже светало, но щёлкающие под ботинками камни были не видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве.

Пройдя метров сто, Фёдор сошёл с насыпи и, раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрёл в направлении, перпендикулярном железной дороге.

Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: «Три коньяка», «Бакунин», «Заблудившийся Икар», «Преследователь», «Поездка за город», «Андрей Андреевич», «Пиво для монаха», «Голем», «Васькин шелеброн» и другие.

Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ничего, но никто не помнит про что.

Фёдор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны; но про содержание сказал мало определённого; можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках и про Фёдора во время обучения в школе.

Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что пьеса «Заблудившийся Икар» была про Икара, пьеса «Бакунин» — про Бакунина. Её свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у неё хранятся плёнки с записями пьес. (К сожалению, на эти плёнки были впоследствии записаны ансамбли «АББА» и «Бони М»).

Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали пьесы. Обстановка была весёлая, непринуждённая, покупалось вино — всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение ставшее крылатым: «Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами!»

Несмотря на то, что писание пьес отнимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала для литературной обработки, служил младшим бухгалтером в канцелярии.