«Нет! — снова упорно набегала тревожная мысль. — Прежде было совсем другое. А сейчас, признайся, ведь не настой, не на вечеринку спешишь?»

Как ни старался Нурум настроиться на беспечный лад, мучительные сомнения не покидали его. «А что будет, если сын грозного хаджи Шугула умрет, как Баки? Ведь Баки тоже, подобно Нурышу, слетел с коня. По словам Бекея, у него тоже будто бы вывихнулось плечо. Ай, трудно верить Бекею. Если б у Нурыша был просто вывих, лежал бы он так долго без памяти? Случится с ним беда — Шугул коршуном накинется на наш аул. Ни перед расстрелом, ни перед ссылкой, ни перед виселицей не остановится. И никто не станет винить Нурыша, хотя он и напал первым и сам свалился с коня», — думал про себя Нурум. И тут же ясно понял, что поездка его совершенно бесцельна, всего лишь жалкая попытка укрыться, спрятаться, уйти от расправы. Он беспокойно заерзал в седле. «Ты трус! Твоя жизнь пуста. Ты беспомощный сопляк, даже не можешь постоять за себя! Другие джигиты, сверстники твои, получили образование, служат, о крае родном заботятся. А ты? На что ты способен? Чем можешь похвастаться? Как перекати-поле, куда подует ветер, туда и катишься?»— корил он себя…

— Эй! Ты!.. — неожиданно окликнул его крупный, темнолицый вооруженный всадник, выскочивший вдруг из оврага возле Шидерты. — Ты, кажется, племянник Шагата, тот самый смуглый певец, а?

Нурум растерялся, увидев перед собой человека, о дерзких проделках которого говорила вся степь.

— Ассалаумагалейкум, Маке! — поздоровался Нурум, направляя к путнику коня и почтительно протягивая обе руки. — Вы тот самый Маке? Ой-пырмай…

— Едешь вступать в ханскую дружину? — спросил грозный путник, пожимая руку Нурума.

Не отрывая от всадника глаз, не зная, что ему ответить, Нурум молча застыл на коне.

— Тот самый, тот самый Маке… который взбудоражил всю волость… — пробормотал он.

— А ты не болтай. Говори: куда направился?

— В город, Маке. Я тоже немного потревожил аул…

— В городе тебя не ждут ни той, ни развлечения. Брось эту затею, лучше поедем со мной. Я не ошибся, ты ведь тот самый долговязый Нурум, певец Нурум, да?!

— Ой-бай, Маке-ау, объясни толком, куда зовешь меня? Куда тебя самого нелегкая несет?

— Там, где Мамбет, разве бывает спокойно? То же самое, что и в прошлом году. Но если тогда за мной погнался волостной, то теперь сам хан и вся свита на меня взъелись. Это долгий разговор, после узнаешь. Ну, а сейчас как, поедешь со мной?

— Куда?

— К старику Губайдулле.

— Я не знаком с ним. Может быть, скажешь все-таки, что случилось? Куда спешишь, куда меня зовешь?

Путник лишь махнул рукой, видать, действительно торопился.

— Недосуг болтать мне, дорогой. Завтра… нет, сегодня ночью увидимся. Ты, наверное, у Фазыла остановишься? Чего глаза вытаращил? Да, да, у Шагатова Фазыла. своего нагаши. Он ведь в городе живет, у него останавливайся. Я тоже туда заеду… Дом Фазыла недалеко от бойни.

Путник ударил коня и пустился рысью. Конь под ним был могуч, как и всадник; далеко закидывая передние ноги, вытянув гривастую шею, он несся легко, свободно, не чувствуя тяжести рослого, крепко сбитого Мамбета: хребет был чуть выгнут, мышцы на крупе ходили волнами. Нурум проводил его восхищенным взглядом. Все было загадочным: и неожиданная встреча с всадником, вывернувшимся из-за оврага, к торопливые его слова, за которыми чувствовалась тревога. Раньше Мамбет поражал всех своими выходками; сейчас же его непреклонный, решительный вид казался Нуруму особенно таинственным. Точно какой-то волшебник из сказки, появился и мигом исчез.

— Астафыралла! Ну и мчится! Не Мамбет — буря! Огонь! — воскликнул вслед ему Нурум.

Но Мамбет уже не слышал. Не успел Нурум опомниться, как всадник был далеко на увале.

Помедлив, покачав головой, Нурум шагом пустил коня по дороге в город. «Да благославит его всевышний! Хорошо, что встретил, он напомнил мне о Фазыле. А я и не знал, что нагаши в городе живет. Вот повезло, непременно у него остановлюсь», — подумал он облегченно.

Когда Нурум обернулся, Мамбет, рожденный для быстрой скачки, сын степей, нырнул в это время в редкий кустарник. Всадник показывался то здесь, то там. Нурум устал оглядываться, заболела шея. Мамбет долго не выходил из головы — один за другим вспоминались Нуруму события из бурной, полной приключений жизни Мамбета.

«Ну и Маке! Ну и Мамбет!»— расхохотался он вдруг, вспомнив один из случаев.

…О чем только не вспоминает человек, когда один в пути, да еще после долгих скитаний?! — рассказывал однажды Мамбет. — Когда я вернулся в родную степь, все прошлое так и стало перед моими глазами, как живое. Еду себе один, песни пою, чтобы путь сократить. Порой от хорошего настроения кричу, но иногда скучно становится, хочется с кем-то поговорить. Ехал, ехал и вспомнил: кажется, где-то здесь останавливался аул Курлена в осеннюю стрижку овец. Заеду переночевать. И еще вспомнил, как однажды Курлен оскорбил меня, унизил словами. Я тогда молод был, не слишком остер на язык, да и силенки не хватало, тонкий был, хрупкий. Все лето пас тогда скот богача Сорокина, а к осени возвращался домой. И вот как-то пр пути зашел я к Курлену. Стоял он возле своего дома.

— Ассалаумагалейкум, ата! — говорю. Он быстро обернулся, выпучил на меня глаза.

— С собакой иди здоровайся, наглец! — говорит.

«Что я ему сделал?»— растерянно подумал я. Почесываю затылок и топчусь на месте, не знаю, что дальше делать… Смотрю: оказывается, бай только-только справил нужду, завязывает шнурок подштанников.

— Что за невежда, здоровается с человеком, справляющим нужду?! Прочь отсюда! — взорвался он.

— Извините, ата. Не заметил… я так себе, божий гость. С той стороны иду. Можно заночеватьу вас? До аула еще далеко, а я устал, тридцать пять верст пешком… — вежливо ему объясняю.

Но бай снова рявкнул:

— Ты у русских работаешь. А от таких босяков добра не жди. Любой тихоня и тот — самое малое — чекмень твой сопрет. Сгинь, чтоб и духу твоего здесь не было!

По свирепым глазам его вижу, что это еще только цветики. Будто напуганный псом паршивый щепок, поплелся я дальше. А сам думаю: «Ну, подожди! Если только Мамбет не умрет, он еще о себе напомнит!» Вот раз ехал я домой из самого ада, убежал с окопной работы из-под Бобруйска. Там, как сурки, рылись тысячи солдат, а мне вдруг захотелось встретиться с Курленом и расплатиться с ним сполна за то давнишнее унижение. Еду и думаю: интересно, а жива ли его знаменитая бело-сивая кобылица Ак-Байтал? Наверное, ходят в табуне подросшие ее жеребята — сказочные скакуны. Эх, оседлать бы одного из них. Трусит себе заезженная кляча подо мной, то пущу ее легкой рысью, то снова шагом и вдруг вижу: за перевалом в низине пасется большущая отара. Пригляделся: овец куда больше тысячи. По краям отары — два чабана, оба пешие. А немного на отшибе, на холме, на рослом гнедом коне, надменный такой, застыл всадник. По всему видать: сам бай, хозяин отары. Спрашиваю у чабана поближе. Да, говорит, отара Курлена, а тот на холме, на гнедом скакуне, — сам Курлен. Ай, бывает же так, только захочешь — и мечта точь-в-точь сбывается! Не задумываясь, я направил клячу к знатному правителю-баю. Интересно, думаю, что он будет делать, если узнает меня.

— Ассалаумагалейкум, почтенный аксакал, — говорю.

— Уагалайкумассалем. Откуда будешь родом? Вид у тебя усталый, долог, видно, твой путь, — спрашивает он и глазами рыщет по моей одежде. А на мне — рваньем-рваньё.

Вижу, не узнает. Я молчу. Курлен взял в руки большую, богато выложенную серебром шакшу, собрался понюхать насыбай. Но с меня глаз не спускает — очень хочется ему знать, кто я такой.

— Аксакал, я издалека еду. Устал. Как только увидел вашу шакшу, не могу себя удержать. Можно мне хоть разок понюхать? — говорю ему.

Не отрывая от меня глаз, открыл шакшу, взял щепотку насыбая и снова закрыл крышку; потом подвесил шакшу к седлу и прижал коленом. И опять подозрительно уставился на меня, что-то припоминая. Побоялся мне шакшу в руки дать. Возможно, он догадался о моем намерении.