— Подставь ладонь, насыплю, — говорит.

Дерзкая мысль у меня промелькнула.

— Ну-ка! — говорю и протягиваю правую руку.

— Ладонь подставь. За мою шакшу, кроме меня, ни один смертный еще не держался, — заявляет Курлен.

— Ну что ж, и на том спасибо, — говорю.

Подъехал я ближе и протянул ладонь. Курлен повесил поводья на луку седла, уселся удобней и начал потихонечку сыпать насыбай на мою ладонь. Насыпал чуть — как псу на хвост, насыпал еще…

Я, как молния — раз шакшу и вырвал, ударил коня пятками и в сторону! Видать, я был на самом деле страшен: испугался Курлен, даже кричать не посмел и отобрать не пытался.

— Бесстыжий! Над старым человеком решил поиздеваться, — невнятно забормотал он.

— Ты, Курлен, известный всей округе правитель. А я Мамбет, сын Уразбая. Когда я пастухом работал у Сорокина, усталый и голодный возвращался как-то домой. А ты не разрешил мне переночевать и оскорбил. «Все вы конокрады, — сказал. — Самый тихоня и тот стащит чекмень хозяина». Помнишь? Забыл, а я тебе напомнил. Не вздумай пустить за мной погоню. Я твою шакшу не украл, я ее просто взял. Ты за нее ни гроша не платил, тебе ее подарил мастер, когда ты свирепствовал сорок лет управителем. Теперь шакша будет моей.

И тронул коня. Слышу, за спиной бормочет: «Злыдень… полудурок… У русских испортился… Иноверец!» Я не стал слушать, уехал. Потом надумал заехать к нему в дом и передать шакшу байбише. Зачем она мне? Первым среди смертных я подержался за шакшу и все, что надо, высказал хозяину. Кажется, теперь в расчете. Вошел, попросил у байбише кумысу. Старуха оказалась доброй, подала мне огромную чашу золотистого осеннего кумыса. Выпил я с наслаждением, поблагодарил старуху, вытащил шакшу.

— Передайте правителю, — говорю.

Отправился дальше. Но этим дело не закончилось. Проехал версту, слышу позади себя грозный клич:

— Аттан! Аттан!

Какие-то крики, гвалт. «В чем дело? — думаю. — Неужто бай и в самом деле пустил джигитов в погоню? Зачем? Я же оставил шакшу у байбише». Все ясней слышу топот коней и лай собак. Не успел отъехать версты две-три от аула, как увидел погоню — мчатся двое верховых с соплами в руках. Я не стал удирать, идет мой мерин труском. Но пригляделся, кто гонится. Один совсем мальчишка, другой — средних лет. Орут во всю глотку и мчатся галопом. Вижу, что уйти от погони невозможно, под мальчишкой вихрем несется Ак-Байтал. «Ба, да это же и есть знаменитая кобылица!»— изумился я. Забурлила в моих жилах кровь, решил я с ними схватиться и в сердцах огрел камчой свою клячу. Сивая кобылица камнем пролетела мимо меня — малый взмахнул длинной плетью, но меня не задел, промахнулся, видать, неопытный еще, лет четырнадцати-пятнадцати. Пока он, сделав круг, возвращался, сзади стал настигать меня верзила на гнедом. «Этот глупец решил, видимо, расшибить мне голову!»— подумал я и, глянув на соил, круто повернул клячу в сторону. Мне ничего не оставалось, как отбить соил и, если удастся, пустить в ход камчу. По всему видно, верзила надеялся не столько на ловкость, сколько на свою силу: по-бабьи обеими руками поднял несуразно длинный соил. А конь под ним, растянув брюхо, все набирал скорость. Раздумывать некогда — будь что будет, я наметом пустил клячу навстречу гнедому. В таких случаях удирать бесполезно, если тебя догонят — соил неминуемо опустится тебе либо на голову, либо на плечо. А сойдешься вплотную, соил, минуя голову, угодит либо по крупу лошади, либо с размаху уткнется в землю — и тогда горе самому преследователю: без увечья не обойтись. Я пошел на хитрость: разгорячил коня, прижался к гриве и, пока этот дурень готовился опустить соил, ловко подскочил вплотную. Мгновенно схватил его за правую ногу и стащил с седла. Конь его ускакал вперед, соил отлетел в сторону, сам он — в другую. А мне наплевать, я насчет сивой кобылицы уже прикидываю.

«Ну, дай-то бог удачи! — думаю про себя. — Догнать мальца невозможно, надо как-то обмануть». Рысцой поехал вперед, чтобы заманить. Не обращая внимания на свалившегося джигита, мальчик снова, как вихрь, пролетел мимо меня, размахивая камчой. Я и ухом не повел, еду себе потихоньку.

В третий раз мальчишка проскакал совсем близко. Но я опять будто не замечаю, еду дальше. В четвертый раз он пронесся почти рядом и кричит:

— Бросай шакшу!

Пока он проскакал вперед, я тем временем отвязал от седла тонкий длинный аркан, который всегда при мне, намотал один конец на левую руку, правой приготовил петлю. Лишь бы малый не заметил, думаю. Но тот увлекся скачкой, ему не до аркана.

— Отдай шакшу! Все равно не пропущу. Буду держать тебя, пока на подмогу не придут джигиты! — грозится он писклявым голоском.

«А мне того и надо, чтобы ты не отставал», — думаю. Наконец, сопляк так увлекся, так разошелся, что на десятом или — уж не помню на каком — заходе, чуть не задел меня стременем. И вот тут я и метнул петлю на шею сивой кобылицы и, упершись в стремена, изо всей силы потянул аркан к себе. Кобылица вздрогнула и остановилась как вкопанная. «Вот и все!»— закричал я громко. Сам тяну за аркан, все туже затягивая петлю. Слышу, как бедное животное уже хрипит. Мальчонка во все горло заревел. Я осторожно, будто изловил необузданного стригунка, не выпуская аркан, подъехал к застывшей на месте кобылице и ухватился за повод. Кобылица вся дрожит. На мальчике лица нет. Я спрыгнул наземь, снял петлю, погладил шею кобылицы, успокоил. Потом снял с клячи седло, перенес на кобылицу и поехал дальше на ней, а лихому преследователю оставил свою клячу…

Этот рассказ Нурум слышал от самого Мамбета. А сколько было таких историй в его неугомонной жизни!

«Ну и Маке! Ну и Мамбет! Твои дни, что вихрь в степи. Ты, наверное, опять угнал чужого скакуна? Или снова натворил такое, что уездное начальство не в силах опомниться, как в тот год, когда лишил покоя волостного Лук-пана? «Теперь сам хан и вся свита его взъелись на меня», — говорит. Значит, что-то натворил. Не спроста сказал», — думал Нурум.

Фазыл, сын Шагата, приходился Нуруму нагаши. Нурум и не знал, что он живет в городе.

Громко здороваясь, Нурум вошел в дом Фазыла.

— Эй, озорник! Певец-жиен! Проходи! Усаживайся! — обнимая и целуя его, радостно засуетился добродушный Фазыл. — Ой-пырмау, ты, наверное, каждый год на аршин вырастаешь. В прошлом году ты был как я, а теперь на целый аршин, нет, на два аршина вырос!

— Молодой растет, бедный богатеет, — ответил Нурум, неожиданно переиначив известную пословицу.

— Что-то я не видел, чтоб бедный богател, а вот что ты вымахал — вижу. Сестра и зять здоровы?

— Здоровы, привет передали, — выпалил Нурум и покраснел. Ему показалось, что он совершает грех, не сказав, что убежал из дому, что даже и не предполагал остановиться у Фазыла, а теперь вдруг торопливо говорит: «привет передали». Но греха его Фазыл не заметил.

— Ты тоже в войско записаться приехал, озорник-жиен? — спросил Фазыл, сделав озабоченное лицо.

Растерянному Нуруму этот вопрос снова напомнил Мамбета.

— Фазеке, по дороге я встретил Маке, он чем-то встревожен, гнал во весь дух куда-то. Он тоже спросил, не в войско ли записываться спешу. Иди, говорит, лучше в мое войско. Даже настаивал: иди да иди. Что, разве в город едут только для того, чтобы записаться в ханское войско? Вы, кажется, чем-то озабочены, недовольны…

Нурум изучающе оглядел кряжистую, чуть сутулую фи-гуру Фазыла, безбородое лицо в мелких красных прожилках, нахмурившиеся брови над тускловатыми глазами.

Фазыл насторожился.

— Что за Маке?

— Да тот самый Маке, не помню имени его отца.

— Мало ли на свете разных Маке?

— Нет, таких мало. Это известный Черный Маке.

— Мамбет, что ли?

— Да.

— Мамбет Уразбаев! Где ты его встретил?

Фазыл просветлел, брови удивленно приподнялись.

— Да, знаменитый Маке. Силач Маке. Домбрист Маке, — горячо подхватил Нурум. — А чему вы удивляетесь, Фазеке? Под ним был его могучий черный конь. И мчался так, что пыль столбом. «Разговор есть… вечером потолкуем», — бросил он. Сам понесся к учителю Губайдулле.