Оно и понятно, скажем еще раз: сегодня пришел старый приятель — Пири Букри, целый месяц его не было, обижен был, а нынче прибыл, осчастливил лачужку да еще сыграл такую мелодию вместе с Пири Гиджаки, что не осталось ни одного, кто не прослезился бы в ответ… Ну, и путники, прибывшие в Газну, в столицу государства сиятельного султана… Они оказались хорасанцами, земляками великого Абулкасима Фирдоуси, и когда беседа подошла к «Шахнаме», то уж, ясное дело, не минула она и сиятельного и могущественного, — ведь это Махмуд Газнийский обидел поэта, а поэт едкими стихами отозвался на обиду. Тут беседа разгорелась, будто пламя от ветра. Одни восхваляли поэта: другие, наоборот, его упрекали: «Коль Абулкасим мудр, зачем он венец своей мудрости — поэму „Шахнаме“ — посвятил султану, которого не любил? Больших подарков ждал? Но разве это мудро?»

Третьи, струхнув не на шутку, тихо и незаметно оставляли круг спорящих. Маликул шараб не спорил и едва ли даже слушал: неверными жестами поправлял он свою старую, конусом, дервишскую шапку, оглаживал свой бязевый старый халат, бередил и без того растрепанную бороду: перед ним будто витал сам досточтимый Абулкасим Фирдоуси, да уготовит ему аллах место в раю, — некогда, перед тем как покинуть Газну, покойный поэт пожаловал в эту вот невзрачную лачугу, к Кутлуг-каддаму. А за день раньше, помнится, по городу пронесся вихрь противоречивых слухов. Одни утверждали, будто султан Махмуд выказал поэту большую милость, распорядился за каждую строчку великой «Шахнаме» выдать по золотому, но иные, наоборот, говорили, что султан не одарил поэта даже простым халатом, а деньги, все же заплаченные, — хотя сколько их там было, тех денег? — Абулкасим взял да и пошел тут же в баню, все их там и раздал банщикам да нищим, а сам сочинил едкие стихи про султана!

Маликул шараб припомнил, как «шах поэтов» навестил его. Абулкасим был уже в почтенном возрасте, с белой бородой на груди, но держался прямо, выглядел человеком крепким, глаза сверкали живостью и видели далеко. Он и впрямь был острым на язык, что не нравилось многим, не только султану Махмуду. Когда поэт приходил сюда в хорошем настроении, то охотно рассказывал разные истории из «Шахнаме» или легенды о житье-бытье мудрецов, и люди жадно слушали великого мастера, учителя, мудреца, а если старик был в плохом настроении, то, даже не присев, молча выпивал одну чашу и тут же уходил.

В тот, последний, раз учитель поразил Кутлуг-каддама необычным видом. Волосы на голове и борода растрепаны, длинное худощавое лицо осунулось, зоркие глаза под густыми седыми бровями горели гневом, и одет не так, как всегда, не в парчовый халат, а в скромный, черного цвета чекмень, на голове старая шапка, в руках посох, на плече переметная сума.

— Маликул шараб! — сказал тогда учитель с порога. — Я не тот, кого ты знал и звал «шахом поэзии», а бедняга, кого можно легко и просто оскорбить и унизить, я нищий без деньги в кошельке. Если ради аллаха дашь пиалу вина, выпью, благословляя тебя, если нет… покину твою питейную… с улыбкой на губах и злобой в душе, как учат меня жить в вашей Газне.

С жадностью осушил тогда Абулкасим Фирдоуси большую чашу. Возвратил ее хозяину, заговорил горестно:

— Нет! Нет, Маликул шараб! Я проливаю слезы не из-за того, что живот мой пуст, а на плечах нет богатого халата. Достоинство человека, достоинство поэта султан оценил в двадцать тысяч дирхемов[7]. Каково? За «Шахнаме» — двадцать тысяч дирхемов. Я их раздал нищим! Не оставил себе даже мелочи и вот теперь, словно безгрешный ангел, стою перед тобой. Собрался в родные свои края, голым пойду… Увы! Такова, видно, участь всех поэтов и мудрецов в этом султанате, средь роскоши и несправедливости!

Но что поделаешь? Скажи, разве не сам я виноват? Я, написавший историю благородных и справедливых царей, я, воспевающий честных и праведных, — я у такого султана пришел искать правду? О неразумный!.. Мне говорят: султан недоволен тем, что я, его покорный слуга, противопоставил Иран и Туран! Будто персидских царей я возвеличил, а тюрков унизил!.. Нет! Нет! — учитель высоко и гордо вскинул голову. — Одну страну натравливать на другую, один народ унижать, другой превозносить — это дело не поэтов, не мудрецов, а султанов и шахов! Я, покорный их слуга, в своем дастане воспел правду! Одну лишь правду, клянусь аллахом! Придет время — оно уже, чувствую, близко, — и я покину сей бренный мир. Но «Шахнаме» на веки вечные останется… да будет на то воля аллаха, а кто прав, кто не прав, покажет время, Маликул шараб!

Так он тогда сказал, «шах поэтов» и учитель. Отказался выпить вторую чашу вина, ушел. Уехал. Исчез. Навсегда…

Из раздумий Маликула шараба вывел взрыв хохота, резко выделившийся в общем галдеже. Музыканты, оказывается, давно умолкли разговоры рассыпались по группкам. Старик в грязных лохмотьях, со спутанной, давно, видно, не чесанной бородой, выскочил из одной хмельной группки и живо подскочил к хозяину. Маликул шараб хорошо знал старика. Да и другие знали его в лицо, хотя никому не известно было, откуда он. Откликается старик и на «Бобо Хурмой»[8], и на «Бобо Савдои»[9]. Рассказывали, что как раз там, где ныне разбит роскошный сад Феруз, росла некогда рощица хурмы и хозяином ее был вот он, старик. Да лет двадцать назад блистательному султану приглянулось то место, отобрал он у хозяина его рощицу, самого изгнал оттуда, и тронулся умом изгнанный, бросил все, что у него было, стал нищим и уже много лет бродит по улицам, просит милостыню.

Тот, кто знает эту историю, жалеет старика, а детвора Афшаны дразнит:

— Бобо Хурмо! Бобо Савдои! Благослови и дай хурмы!

Бобо Хурмо почтительно склонился перед Маликулом шарабом.

— О, простите, Маликул шараб! Тут у нас разгорелся спор о хороших и плохих повелителях… Если будет позволено… есть одна интересная и поучительная сказка…

— Расскажи, Бобо Хурмо!

— А кто оплатит?.. А, Маликул шараб?

Гвалт хмельного люда стих, многие повернулись к хозяину:

— Рассказывай, Бобо Хурмо! Не одну, а десять чаш вина даст тебе Маликул шараб! Он добрый…

— Открывай рот, Бобо Хурмо! Прямо из хума вино в живот польется…

Маликул шараб, тоже улыбаясь, махнул Пири Букри.

— Налей-ка ему, друг, пусть досыта утолит жажду.

Две касы[10] опрокинул старик, одну за другой без передыху, утер губы, поднял руку, постоял, прикрыв глаза: дождавшись тишины, начал:

— Итак, в давние-предавние времена отправились в путешествие по свету двое друзей. Шли долго-долго, устали, остановились наконец под старым раскидистым карагачем, передохнуть. Все, что имели съедобного, поделили поровну. Разговорились. Один приятель спрашивает другого:

— «Что бы ты сделал, если б вдруг стал шахом?»

— «Если б посчастливилось мне стать шахом, — отвечает спутник, — навел бы порядок повсюду в своем государстве, везде установил бы справедливость… Чего бы ни пожелали мои подданные, все сделал бы! А ты?»

— «А я?.. Всех людишек… поставил бы на колени, разорил бы дотла, так, чтоб не нашлось у них, на что купить бязь для савана, когда помрут»…

«Почему же так жестоко?»

«Потому что людишки — это заблудшая в грехе чернь, не понимает она ни добра, ни зла и лучшей участи не заслуживает.»

На следующий день друзья продолжили путь. Шли долго-долго и пришли в один огромный город. Видят — на площади перед дворцом народ толпится, почти каждый в руках кусок мяса держит, и все смотрят вверх, на птицу в небе. Ну и выяснилось, что за день до их прихода покинул сей бренный мир правитель городской. Был он бездетный. Потому на совете мудрецов решили выпустить из клетки любимого прежним правителем старого беркута: на чью голову он сядет, тот и станет новым правителем. А беркут покружил-покружил над толпой да, по воле аллаха, и опустился на голову немилосердного путника.