Не сразу решились в городе сделать своим хозяином чужака неведомого, снова пустили беркута в небо.

И опять он сел на голову немилосердного. От судьбы, стало быть, не уйти.

Сел путник на трон да и осуществил все, о чем говорил: разорил всех непомерно высокими налогами, истерзал жестокостью и несправедливостью. Люди отыскали друга своего правителя, попросили: заступись, мол, за нас. Добрый путник пришел к правителю. Тот его с радостью встретил, но, заслышав слова заступничества, оборвал: «Не вмешивайся не в свои дела. — И добавил: — Помнишь наш разговор?.. Да, я этих людей разорил, замучил несправедливостями. Скажешь, себе во вред? Пусть так. Они же глупы. И лучшей участи им от меня ждать не приходится. Иначе — разве посадили бы они меня на трон, поверив птице, этой неразумной твари аллаха? Невежды получили то, что заслужили. Мудрого правителя достоин мудрый народ. А невежды и глупцы достойны глупого шаха!»

Вся лачуга содрогнулась от смеха.

— В чем смысл сказки, эй, Бобо Хурмо?

— Ясно, как день! Таким дуралеям, как ты, нужен злой и глупый правитель, чтоб ты поумнел наконец!

— Как наш султан Махмуд? Да? На это намекает Бобо Савдои?

— Сам ты Савдои! Нечестивец!

— Это слова не Бобо Хурмо, а заступника бедняков имама Исмаила Гази!

— И правда! Эй, Маликул шараб, ты сам султанов недруг и в свою питейную зовешь таких же?

— Захлопни рот! Если султан услышит такое, он и тебя повесит, глупец!

— Да еще поджаривать будет снизу…

— Да замолчите! Здесь тоже могут быть доносчики султана!

— Покажи-ка мне такого! Сам его повешу!

Маликул шараб протрезвел. Встал, поднял руку. И когда постепенно шум стих, приказал налить еще одну пиалу вина старику Бобо Хурмо.

Опять клики восторга, хвалы хозяину, споры, шум, гвалт.

Что было потом, Маликул шараб не запомнил.

Когда открыл глаза, увидел, что лежит в узенькой комнате Наргиз-бану. И над ним с едва мерцающей свечой в руках — Пири Букри.

В полумраке комнаты горбун в хорезмской своей бараньей шапке на голове и в черном чекмене и впрямь похож на огромного паука, подумал Маликул шараб и невольно вздрогнул. В медленно проясняющейся голове родилось опасение: «Опять пришел со старой — затеей?»

Месяца три назад купил себе Маликул шараб рабыню лет пятнадцати. Звали ее Садаф, была она из Хорезма. Как и Бируни. Как горбатый торговец, любитель ная.

Садаф-биби[11] была проворной, ловкой, ласковой: всем она у Маликула шараба понравилась-, с ней было хорошо и старой Наргиз-бану, уже много лет прикованной к постели. Когда у Маликула шараба гостил ученый друг, хорезмиец, он, увидев Садаф-биби, попросил хозяина отдать девушку ему:

— Пусть послужит у меня в доме. Тут ей, среди голодранцев и дервишей, не место.

Маликул шараб сначала отказал Абу Райхану, но потом, подумав, согласился отдать Садаф-биби. Как назло, в те самые дни с такой же просьбой пришел к нему и горбун. Маликул шараб сказал ему, что обещал свою служанку Абу Райхану, но горбун упал на колени и стал упрашивать Маликула шараба, обещал десятикратно превысить ту сумму, которую должен был заплатить Бируни за Садаф-биби. Для Абу Райхана важно было, что девушка хорезмийка, ему нравится, мол, как мило она говорит и поет по-хорезмийски. Удивительно: и горбуну, коль его послушать, пришлось по душе то же самое в девушке! Но Маликул шараб сдержал свое слово, отправил Садаф к Бируни. С тех пор Пири Букри и обиделся на винодела.

«Неужели и сегодня Черный Паук затеет старый разговор» — подумал Маликул шараб.

— Ну, в чем дело, дорогой мой?

— Маликул шараб, беда… — Пири Букри наклонился еще ниже, зашептал: — Один из чужаков затеял ссору… Молодой…

— Ссору? Тогда пусть идет на все четыре стороны… А что ему нужно?

— Видишь ли, он требует высокое место, достойное его господина…

— Хм, высокое место не ищут в нашей лачуге. Скажи: пусть идет к султану Махмуду! Во дворец «Невеста неба»…

Пири Букри поднял свечу, которую держал в руках, выпрямился, осмотрелся, будто хотел убедиться, что никто нигде не спрятался. Опять склонился над Маликулом шарабом:

— Молодой путешественник намекает, будто его спутник — тот самый… исцелитель недугов… почтеннейший Абу Али Ибн Сина!

— Что ты сказал? — Маликул шараб резко приподнялся на ложе.

— Да, да… Тот, мол, самый, прославленный во всем подлунном мире целитель… Абу Али Ибн Сина.

Маликул шараб встал. Широко открытыми покрасневшими глазами окинул взглядом Пири Букри с головы до ног. Погладил бороду, улыбнулся:

— Ну, а если это в самом деле почтеннейший Абу Али… тем более пусть идет к сиятельному султану. Ведь уже двадцать лет, как султан его ищет, ищет, да не находит!

Пири Букри еще раз оглядел занавешенные углы комнаты.

— Это он, он… молодой-то показал рисунок, которые, помнишь, нам мавляна[12] Бируни показывал. Так вот, пришелец и человек на рисунке — они как две капли воды.

Маликул шараб полностью пришел в себя. Накинул на плечи пестрый домотканый халат. Тут из одного угла, из-за занавески, — послышался слабый голос: «Мон мирзам»[13].

Маликул шараб кивнул горбуну: «Ты иди пока, я сейчас…» — и двинулся на голос.

За ширмой в полумраке — в стенной ниши едва тлела лампада — сидела в постели худенькая седая женщина. Огромные глаза и седые снежно-белые волосы выделяли из темноты ее лицо: маленькая красная родинка на лбу показывала, что родом она из Индии.

Маликул шараб опустился на колени перед ложем, ласково-нежно спросил:

— Почему не спишь? Опять начались боли, бану?

Наргиз-бану поправила волосы (рука покалечена, не хватает двух пальцев большие черные глаза ее сверкнули.

— Это правда, что у нас великий хаким, я не ослышалась?

— Дай бог, чтоб это было правдой.

Маликул шараб осторожно взял трехпалую ладонь жены в свою, поднес к губам, — острая жалость, любовь сжали сердце. Нет, сколько бы лет с тех пор ни прошло, сердце не перестает болеть…

На окраине Газны — замкнуто-обособленно — жили выходцы из Индии. Но и там было местечко для тайных пирушек, где обычно выступали индийские музыканты и очаровательные танцовщицы. Зачастил туда — понятно, втайне от набожного отца — избалованный сын Сабуктегина, молодой Махмуд, конечно, со своим верным Кутлуг-каддамом, которому полностью доверял: с детских лет росли, можно сказать, вместе. Юношей влекли не просто танцы, нет, — очаровательнейшая из очаровательнейших, — Наргиз. Ей тогда было четырнадцать: всякий, кто видел ее, не мог потом оторвать глаз от красавицы. Стройная и нежная, хрупкая и гибкая, целомудренная и страстная, девочка-девушка Наргиз, с красной родинкой на лбу и большими черными глазами, то смешливыми, то горестными, то манящими, она была неотразима. Мила и чиста, как ребенок, а жгла юношеские сердца, будто пламя. Наргиз танцевала так, что, казалось, все живое хотела объять своим пламенем, умчать ввысь, одушевить и воскресить даже мертвых…

В тот несчастный, в тот страшный вечер Наргиз — в одеянии из мягкого желтого шелка, в двойных золоченых кольцах и браслетах на запястьях и щиколотках—. превзошла себя, и лишь только закончился грациознострастный танец, как эмир Махмуд и его верный Кутлуг-каддам одновременно грохнулись на колени перед дивной танцовщицей и одновременно протянули ей чаши, приглашая красавицу пригубить.

Обжигая юношей своими очами-звездами, с невинной улыбкой на губах, Наргиз грациозно поклонилась знаменитым гостям. Нежные пальцы, крашенные хной, протянулись… нет, не к чаше эмира Махмуда, а к чаше его слуги Кутлуг-каддама! Красавица взяла чашу, но пригубить не успела. Молодой властитель вскочил на ноги, в мгновенном взрыве безрассудной, яростной обиды швырнул свою пиалу в потолок, и никто не успел и глазом моргнуть, как в руке его сверкнула выхваченная из ножен сабля. Крик, замешательство: вскинутые в ужасе руки Наргиз: повалившиеся под ноги Махмуду бородатые индийские музыканты: кровь, хлынувшая на руки, плечи, грудь девушки, ее отчаянный вопль… Он-то, Кутлуг-каддам, вскочил на ноги с опозданием, но тоже вскочил и тоже бросился к эмиру. Безотчетно схватился за лезвие вновь взметенной Махмудом сабли, увидел свою кровь, но даже не почувствовал боли.