Аппетит у Черкез-ишана моментально пропал.

— Почему не едите, товарищи? — спросил он. — Не нравится обед?

Послышались разрозненные голоса:

— Ай, ничего.

— Нравится немножко.

— Про пищу, в которую положена соль, дурного не скажешь.

— От запаха душу воротит.

— Копек, не порочь пищу! Перестань!

— Пусть она пахнуть перестанет, тогда и я замолчу.

Черкез-ишан понял, что допустил ошибку, предложив аульным жителям еду по своему вкусу. Не зная, как выйти из затруднительного положения, он помолчал и сказал:

— Вы, наверное, устали. Отдохните пока в саду, погуляйте. Сейчас вам приготовят настоящую туркменскую шурпу, и вы покушаете.

До самой темноты группками по двое, по трое курсанты бродили в саду. После ужина, оказавшегося более удачным, нежели обед, Черкез-ишан пожелал своим курсантам доброй ночи и ушёл домой. Курсанты сгрудились в спальне. Они устали от бурных впечатлений дня, однако никто не решился первым лечь.

— Неужели нас заставят ложиться в темноте?

— Лежащему человеку свет не нужен.

— Посмотреть надо, где твоё место.

— На каком ляжешь, твоим и будет.

— Здесь ни у кого нет места, купленного за деньги.

Пришёл завхоз с лампой. Разговоры прекратились.

— Уляжетесь — свет погасите, — предупредил завхоз, вешая лампу на потолочный крюк. — Керосин беречь надо.

— Погасим, начальник, не беспокойся.

— В ауле без лампы сны смотрим.

— Ахов, люди, смотрите: и фитиль у лампы круглый и огонь круглый!

— Русские до всего додумаются. Светло-то, как днём!

— А дырка у лампы посередине зачем?

— Чтобы вниз светила.

— Почему же она не светит вниз?

— Кто её знает…

К разговаривающим протискался Копек.

— Я знаю, зачем дырка.

— А ну, говори, если знающий.

— Копек всё знает, как удод царя Сулеймана.

— А ты молчи, если аллах умом обидел! А дырка вот зачем нужна: если сверху не на что лампу повесить, в дырку вставляют палку, а другой конец палки втыкают в землю.

Кто-то прикрыл ладонью вентиляционное отверстие. Лампа сразу закоптила, свет потускнел.

— Ахов, люди, она, оказывается, дышит через дырку!

— Воздух в ней горит, что ли?

— Конечно, воздух! Смотри: закроешь — гаснет, отпустишь — опять светло.

— Не болтайте глупостей! Кто это видел, чтобы воздух горел? Тогда у всех в ауле такие лампы были бы.

— Правда твоя. Татарин тоже велел, чтобы керосин берегли.

— А может, в русских лампах действительно воздух горит вместо керосина?

— Конечно! У русских даже воюют сидя!

— Что-то у меня в животе бурчит, люди.

— Забурчит от такого вонючего обеда.

— Не гневи бога, Копек, второй обед хороший был.

— Грешно говорить дурное про соль.

— Мы не спорим, что соль там была, а только говорим, как оно есть.

— Копек прав, — вступил в разговор пегобородый ходжам. — Картошку-мартошку какую-то в шурпу положили. Каждый плод растёт по велению аллаха либо со стороны стебля, либо со стороны цветка. А картошка-мартошка эта не поймёшь, где растёт. Как свинья выделяется среди других животных своим отвратительным видом, так и картошка не похожа на другие плоды. Она создана для свиньи, человеку вкушать её грешно.

— Правильно! Непристойно человеку есть пищу свиньи!

— А почему другие люди едят? — заспорил Копек.

— Кто ест картошку, тот ест и свинью, — внушительно ответил ходжам. — Если ты ешь свинью, — тьфу, избави господи от такой мерзости! — то должен есть и корм, которым она питается.

— Почему же мы не едим траву, которой питается овца?

— Помолчи, Копек! — ходжам начал сердиться. — От тебя всё равно умного слова не услышишь! Ты и помидоры собираешься употреблять в пищу?

— Чем же они плохи?

— Они цвета крови, потому что выросли на месте, где. во времена пророка Сулеймана капыры пролили кровь правоверного.

— Хе! Хурма ещё краснее! Она на чьей крови выросла?

— Глупый ты, Копек, и мысли у тебя глупые. Можно подумать, — что ты собираешься надеть косоворотку и штаны в обтяжку.

— А что, и надел бы! — не унимался Копек, чувствуя молчаливую поддержку и одобрение товарищей. — Если вам, ходжам-ага, ещё не наскучило трясти широкой мотней, то мне больше нравятся такие штаны, как у магсыма-ага. И рубашка-косоворотка нравится. И вообще мне нравятся городские обычаи!

С этими словами Копек демонстративно лёг на кровать. Послышался смех и поощрительные восклицания. Пегобородый ходжам молитвенно поднял руки кверху:

— О аллах чтущих и праведных! Поистине терпение твоё неистощимо! Взгляни на этого неразумного: улёгся на четырёхногой и не думает о том, что грешно и непристойно это!

— Почему непристойно, ходжам-ага?

— Потому что надо чтить обычаи своего народа, а народ наш испокон века не знал, что такое «кырабат», спал на земле господней и был отмечен благостью аллаха.

— Значит, совсем особый народ? — допытывался Копек.

— Совсем особый, — подтвердил ходжам.

— А если бы другие народы носили чалму, вы не стали бы носить?

— Сразу сбросил бы.

— Вот вы и попались, ходжам-ага! Сбрасывайте немедленно! Потому что чалму носят и другие народы!

— Где носят?

— В Хиндустане носят!

— Ты был в Хиндустане?

— Нет, но слышал от того, кто был.

— Вы не видели и не слышали! — раздражённо сказал пегобородый. — У меня нет к вам слов! — Он сдёрнул с ближайшей кровати матрац и принялся устраивать себе ложе на полу.

Многие последовали его примеру. Но часть курсантов, поколебавшись, предпочла лечь на кроватях, как Копек. Долгое время слышались только возня и сопение, скрип деревянных кроватей, вздохи, отдельные реплики. И только пегобородый ходжам бормотал себе под нос, но достаточно громко, чтобы слышали другие:

— Деды и прадеды наши спали, обходясь полом, обойдёмся и мы. Из общей миски всегда питались люди, а тут придумали каждому отдельную, словно прокажённым. Мусульманин чтит братство, и общая миска-это символ нашего единения, мы не можем есть порознь, как капыры. Ахов… картошку дают, помидоры дают… всё это — скверна, приличествующая заблудшему… ахов…

Наконец угомонился и ходжам. Лампу погасили. И постепенно храп и сонное бормотание наполнило комнату. Сон был беспокойным. Спящие ворочались с боку на бок, всхлипывали, чесались.

Первым не выдержал ходжам. Сел, покачиваясь в полудрёме, крепко почесал зудящую шею. Под пальцами хрустнуло. Он поднёс к носу дурно пахнущие пальцы, издал испуганное восклицание. Проснулись ещё несколько человек. Они невнятно ворчали в темноте и немилосердно чесались.

— Зажгите свет, — попросил ходжам.

Кто-то чиркнул спичкой. В сильном свете тридцатилинейной лампы лица людей были измяты, покрыты волдырями, пятнами размазанной крови.

— Господи! Что за предзнаменование ты посылаешь рабам своим! — произнёс поражённый ходжам.

Встревожились и остальные. Скоро вся комната напоминала растревоженный гудящий улей. Обнаружилась и причина переполоха: кто-то первый заметил ползущего по простыне клопа, закричал:

— Вот он! Вот эта дрянь нас кусала!

Клопа рассматривали с опаской.

— Что это такое?

— Жук какой-то.

— Смотри, раздулся, как овечий клещ!

— Запах от него хуже, чем от обеда.

Кто-то хотел тронуть клопа пальцем. Его остерегли:

— Эй, осторожней, ужалит!

Смельчак испуганно отдёрнул руку.

— Чего испугались? — сказал проснувшийся позже других Копек. — Подумаешь, жука кусачего не видели!

— Очень уж сильно кусается.

— Тело всё зудит так, что хоть наизнанку себя выверни и почеши.

— Мало ли кто кусается. И москиты, и комары, и вши, и блохи. Может, это какой-нибудь городской брат нашей аульной блохи.

— Копек скажет! «Брат блохи»! А не прыгает почему?

— Толстый, обожрался — вот и не прыгает. Ты когда-нибудь видел, чтобы Сухан Скупой прыгал?

— Сухан Скупой? Да он, как бурдюк, катается, где ему прыгать!