Степь поражала гнетущей величественностью: казалось, нет ей ни конца, ни края; казалось, нет во всём мире ни городов, ни сёл — нет ничего и никого, кроме путников, стоявших на берегу озера и слушавших тишину. Эта глубокая тишина, царившая в степи, была, пожалуй, ещё величественней, чем сама степь с её грандиозными просторами. Безмолвие степи было подобно молчанию мудреца, погрузившегося в долгое раздумье перед тем, как удивить мир полной великого смысла речью.

И все чувствовали: недолго ещё осталось ждать, когда люди снимут с безмолвной земли обет молчания и произнесут вместе с ней прекрасные слова: «Да здравствует жизнь, да здравствует труд!»

Сегодняшний их «приезд сюда был боевой разведкой перед решающим наступлением. И когда добралась до Светлого вторая машина, на которой приехали планировщики и топографы, Соловьёв сказал:

— Не будем медлить, товарищи. За работу!..

Они ходили по берегу озера, выбирая места для будущих построек, объезжали степь, отводя участки под тракторные станы, спорили, обсуждали. Планировщики, расставив свои треноги, производили топографические измерения. Соловьёв то и дело обращался с вопросами то к Су-Ниязову, то к уста Мей-раму, то к Захарову: как они думают, где лучше расположить помещения под тракторный парк, жилые дома, гараж, столовую, баню.

Захаров, словно дорожа своим городским обличьем, надел в эту поездку лёгкое пальто, шляпу, ботинки на толстых подошвах, шёлковые узорчатые носки. Солнце хоть и повернуло на весну, но пока ещё проигрывало в поединке с резким студёным ветром, секущим лица, забирающимся в рукава и за воротник, и Захаров совсем замёрз: нос и уши покраснели, как обожжённые, кожу на щеках стянуло. Пытаясь согреться, он курил одну папиросу за другой и звонко щёлкал каблуком о каблук.

— Предупреждали тебя! — неодобрительно заметил Байтенов. — Надо было взять из Павлодара шубу, валенки… Всё хорохоришься!

— Нич-чего! — отвечал инженер, у которого зуб не попадал на зуб. — Я спортсмен, мороз мне нипочём.

— Ну, если ты спортсмен, побегай, — буркнул Байтенов. — А то превратишься в сосульку!

Сам он отшвырнул лопатой снег, разрыхлил землю, взял её на ладонь, помял жёсткими, с затвердевшей кожей, пальцами, и глаза его, минуту назад хмурые, загорелись счастливым блеском;

— Не земля — золото!.. Чистое золото!..

Захаров взглянул на него снисходительно и снова принялся бить ногой о ногу.

К планировщикам подошёл Тарас, который возился до этого у своей машины, молча принялся помогать им. Вдруг слуха его коснулась песня, напряжённо-печальная, проникающая в самую душу. Песня доносилась издалека, скорее всего с противоположного берега, слов не было слышно, но по голосу, молодому, гортанному, полному глубокой пронзительной грусти, можно было угадать, что пел юноша-казах, чабан или охотник, одиноко бродящий в пустынной степи. Тарас замер, поднял голову. Заслушались и остальные. Даже Захаров и тот перестал уминать снег закоченевшими ногами.

— Это песня Абая, песня о неразделённой любви, — пояснил Соловьёв и, помедлив, добавил: — Хорошо поёт!..

Песня всех взяла за живое, и особенно взволновала Тараса. На его лице застыло выражение боли. «Разбередил певец его рану, — подумал Соловьёв. — Такая песня хоть кого возьмёт за душу, её напев растревожит даже заглохшую любовь. Как это сказал Мухтаров?.. От сердца к сердцу тянутся невидимые нити. А в песне печаль и радость особенно красноречивы».

Песня смолкла, все снова занялись своим делом, но долго ещё никто не разговаривал.

Обследование участка, отведённого под совхозную усадьбу, продолжалось допоздна.

К вечеру небо опять заволокло свинцовыми тучами. Солнце, повисшее над самым краем земли, просвечивало сквозь пелену туч расплывчатым белёсым пятном. Уставшие путники побрели к машинам: пора в обратный путь.

И вдруг совсем неподалёку послышался заливистый лай собаки. Из-за ближнего холма прямо на путников выскочил тощий волчище — шерсть вздыбилась, глаза горели. Увидев людей, он остановился как вкопанный, клацнул зубами и бросился к озеру. Но собака, обогнувшая холм, преградила ему дорогу, она прыгала перед ним с неистовым лаем, и, пока он раздумывал: то ли напасть, то ли спасаться бегством, грянул выстрел. Волк взвыл, закружился на месте, прижав морду к раненому боку; собака, изловчившись, вцепилась ему в ногу, но волк вырвался и кинулся прочь. И тут появившийся из-за холма охотник вторым выстрелом добил хищника. Волк рухнул на снег, окрасив его кровью. Собака заметалась с победным визгом, охотник позвал её, погладил ласково и, присев рядом с поверженным зверем, начал сдирать с него шкуру. Охваченный охотничьим азартом, он поначалу даже не заметил безмолвных свидетелей этой сцены и, лишь когда они окликнули его, поднялся, вытерев снегом окровавленный нож, и направился к путникам. Это был молодой казах, высокий, красивый, с широким, чуть выпуклым лбом, острыми, медного цвета скулами и густыми чёрными бровями, под которыми, как два маленьких полумесяца, диковато и таинственно светились узкие глаза. Вся его фигура и лицо дышали отвагой и мужеством, унаследованными ещё от предков, воинственных казахов-кочевников.

— Видно, он и пел, — сказал Соловьёв, обращаясь к Тарасу.

Охотник подошёл, открыто улыбнулся и приветливо произнёс:

— Удачи вам, братья-охотники! Много ли уложили волков?.. Мне удалось убить только вот этого…

Путники, смеясь, окружили юношу, а Соловьёв объяснил:

— Ты ошибся, дорогой друг, мы не охотники..

— О! Так вы, значит, наши будущие соседи?! — обрадовался Алимджан и добавил, непререкаемым тоном: — Вы должны побывать у нас на ферме.

— На какой ферме?

— На молочной ферме колхоза «Жане турмыс». Она совсем недалеко. На машине, доберёмся за полчаса.

— Нам нужно в город, Алимджан, — возразил Соловьёв. — Уже поздно.

— Сначала к нам, потом в город, — стоял на своём Алимджан, — утром в город. Все будут рады вам, как самым дорогим гостям. На ферме вы застанете и нашего председателя: он наведывается туда каждый вечер.

Алимджан уговаривал так горячо и настойчиво, что пришлось поехать на колхозную ферму.

Игнат Фёдорович посадил Алимджана к себе в машину, собака пристроилась в ногах. Алимджан показывал Тарасу дорогу, и хоть было уже темно, машины резво катили по степи навстречу вечерней мгле и вьюжному ветру.

— Ты бы спел нам, Алимджан, — предложил Соловьёв. — Мы слышали, как ты поёшь.

Алимджан смутился и поспешил клятвенно заверить:

— Это пел не я. Я петь не умею. Совсем не умею. Никогда в жизни не пел.

— Кто же это пел на том берегу озера?

— Само озеро пело! — плутовато улыбнулся Алимджан. — У нашего озера чудесное свойство: когда на его берегу появляются хорошие люди, оно от души радуется и услаждает их слух песней!..

— Вот как!.. И поёт оно по-казахски?

— Это ж казахское озеро! — сказал Алимджан.

Все рассмеялись, улыбнулся и Соловьёв:

— Твоя выдумка стоит того, чтобы простить твоё упрямство. Считай, что ты от нас откупился.

Когда они подъехали к колхозной ферме, Алимджан выскочил из машины и скрылся в длинном побелённом строении. Вскоре он вышел оттуда вместе с пожилым казахом, худощавым и стройным, несмотря, на свой солидный возраст. Это и был председатель колхоза «Жане турмыс» Жаныбалов. Не слушая Алимджана, который пытался ему что-то растолковать, он направился к гостям и поднял руки в приветственном жесте:

— Салам алейкум, дорогие!

— Алейкум салам, товарищ Жаныбалов, — отозвался Соловьёв, уже давно знакомый со здешним председателем. — Извини нас за неожиданное вторжение. Это Алимджан затащил нас сюда.

— Зачем извиняешься?.. Ты обижаешь меня, Игнат Фёдорович. Я сам уже собирался ехать за вами. Мне звонил товарищ Мухтаров, сказал, что вы у озера… Мы от души рады желанным гостям, дорогим соседям. Поужинайте с нами. Отдохните как следует.

Пока Жаныбалов разговаривал с гостями, из помещений, откуда доносился размеренный звон молочных струй, льющихся в вёдра, высыпали молодые телятницы и доярки в белых халатах. Они сгрудились чуть поодаль от гостей, тихие, скромные; лишь в глазах сверкало откровенное любопытство.