Так пели бахши на тоях еще не один год после кровавого происшествия в кишлаке Ковчун. Позже забылось все это, стерлось в памяти людской.

У Нобата в окружной чека был небольшой вооруженный отряд — двенадцать бойцов, среди них русские и татары из Кагана, а также четверо туркмен, керкинских жителей.

Председатель чека, он же секретарь окружкома партии Ефимов настоял и провел решением бюро, чтобы отряды самообороны во всем округе, возглавляемые начальником окружной милиции Розыкулом Аннаевым, были в оперативном отношении подчинены чека в лице начальника оперотдела Гельдыева.

Нобат сперва на месте приглядывался к работникам окружных органов власти. Очень скоро определил: много среди них людей, внутренне чуждых новому строю. Даже среди членов партии немалый процент составляют былые джадиды — буржуазные умеренные реформисты, пытавшиеся в свое время «поладить» с эмиром и керкинским беком, в результате чего многие из них тогда поплатились головой, годы провели в зинданах, закованные в колодку. Более активные из них сделались впоследствии младобухарцами, а их партия, как известно, в августе двадцатого года, накануне восстания против эмира, слилась с Коммунистической партией Бухары; лидер левых младобухарцев Файзулла Ходжаев после революции сделался даже председателем правительства республики, впоследствии стал видным государственным деятелем Советского Узбекистана, председателем Совнаркома.

И кроме него среди младобухарцев нашлись люди, честно и осознанно ставшие на путь строительства социализма, позже сделавшиеся настоящими коммунистами-ленинцами. Но наряду с ними в числе бывших младобухарцев оказалось немало тех, кто остался чуждым пролетарской идеологии, никак не связанным с трудовым народом, лишь по инерции вовлеченным в революционные события. И вот теперь они — большевики, на ответственных постах. Затаились, только личиною коммуниста прикрываются, выжидая удобного момента, чтобы ударить в спину… На местах, в аулах, где у власти по необходимости приходилось оставлять баев, даже бывших эмирских офицеров — из тех, что были в действительности либо только искусно прикидывались лояльными, — там скрытых врагов, без сомнения, еще больше.

Все это сделалось Нобату еще более ясным после поездки в родной Бешир и другие поречные аулы.

У себя на работе, в отделе, он временами засиживался допоздна. Просматривал документы Керкинского ревкома, городского Совета, Военно-гражданского управления — такой, смешанный по составу, орган власти был создан в дни обороны города против байско-эмирских полчищ. Нобат стремился дознаться, какую роль в событиях, начиная с первых раскатов революционной бури — с марта семнадцатого года, когда рухнул царский режим, — играл тот или иной работник советского аппарата. Правда, из тех людей лишь немногие оставались теперь в городе или округе. Судьба разбросала их — кого в Чарджуй или Термез, кого в Каган или Бухару, кого в Ташкент, а кого и дальше — в Семиречье, в Оренбургскую и Самарскую губернии, в Полторацк[9] и даже в Баку. О прежних делах кое-кого из оставшихся в Керки Нобат наводил справки — для этого приходилось писать письма в разные города страны. Не раз, составляя такие письма, Нобат обращался за советом к Владимиру Александровичу Ефимову. Ведь у того знакомых порядочно было всюду.

Много оказалось у Нобата чисто «бумажной» работы. И здесь Ефимов помогал — знакомил с формами учета кадров в виде личных дел — досье, а также картотек. Навыков письма, делового стиля Нобату очень недоставало — тот же Владимир Александрович подсказывал, как вести записи, употребляя сжатые формулировки, стандартные образцы, добиваясь при этом полноты и ясности необходимых сведении.

Кроме «бумажных» дел — живое общение с людьми. Каждое утро у дверей окрчека толпился народ. Из дальних аулов приезжали дайхане — с жалобами на калтаманов либо на баев, что пролезли в органы власти и по-прежнему измываются над бедняками. Приходили горожане — ремесленники, мелкие торговцы. Среди массы этих посетителей — их сперва опрашивал и «фильтровал» дежурный по чека — встречались и попросту клеветники, пытавшиеся с помощью грозной «чрезвычайки» свести личные счеты с недругами. Многие искали заступничества в спорах, которые возникали от того, что новая власть еще не успела выработать законодательства для всех сфер общественной жизни. Таких людей отсылали в исполком. Но попадались и те, кто приносил в высшей степени ценные сведения о махинациях или замыслах как явных, так и скрытых контрреволюционеров. Вот это — желанная «добыча» для Гельдыева.

Постепенно и его узнали люди — те, кто не слыхал о нем прежде, по событиям двадцатого года. Узнали: начальник Нобат Гельды прост в обхождении, не допускает никакого чванства или высокомерия. Слушать умеет внимательно, терпеливо — если перед ним честный человек. А уж нечестный, клеветник или праздный пустослов — берегись! Распознает в две минуты, и тогда только глазами черными сверкает. Тоже без крику, тихо, сквозь зубы, посоветует убираться поживее и дорогу забыть в окрчека… Ну, а бедняка, несправедливостью обиженного, возьмет под защиту. Все расспросит: как устроился, как доехал, если издалека, имеет ли средства на обратный путь. И своих людей вместе с ним пошлет. Уже два или три аульных «бай-ревкома», слышно, разогнали после того, как жалобщики побывали у Гельдыева.

С неделю жил Нобат в «гостинице» хлебосольного Латифа-ага. Потом с помощью местных чекистов подыскал себе каморку в русской части города, в доме, где жил старик — бывший телеграфист, уже на пенсии, вдвоем со старушкою женой. Двое их сыновей ушли в девятнадцатом году с Каганским отрядом Красной гвардии, теперь, слышно, военная судьба забросила их в Сибирь, с остатками белых банд воюют в тайге. Нобату оба, хозяин и хозяйка — Никифор Матвеевич и Аглая Ниловна — чем-то напоминали Богдановых, его приемных отца и матушку в Петрограде. Только мало у него здесь было времени, чтобы побеседовать с радушными, заботливыми стариками, посидеть с ними за столом в светлой, чистой горенке с ароматами засушенных трав, которые знала и собирала хозяйка. Дней отдыха Нобат не ведал — ежедневно с утра отправлялся на службу.

Почти каждую неделю — выезд в один из крупных аулов округа, всегда на несколько дней. Помимо ознакомления с обстановкой и людьми на местах, цель таких визитов — поближе узнать, что за люди в аульных отрядах самообороны, главное — что за человек командир отряда.

Тут тоже всякий народ попадался, иные беззастенчиво использовали свое положение для мести недругам, для того, чтобы набить мошну. Случалось Нобату не только выгонять из отряда, но и арестовывать подобных людей, предавать суду временного трибунала в Керки. Других, наоборот, приободрить, поддержать как людей, на которых можно опереться в ходе очистки всего аппарата власти от чуждых элементов.

Таким именно человеком оказался Халик Хасан, начальник самообороны в Ходжамбасе. Родом из этого же аула, с детства круглый сирота, он помыкался сперва подпаском у богатых родичей, потом — как немало его сверстников в предреволюционные годы — подался сперва в Керки, поденщиком на базаре спину гнул, в дальнейшем перебрался на станцию Самсоново. И тут поработал грузчиком, позже сдружился с русскими железнодорожниками. Они помогли ему устроиться рабочим в бригаду по ремонту пути. Здесь смышленый паренек не только обучился делу, но и усвоил азы революционной премудрости-. Грамотой русской овладеть не успел, хотя и стремился: началась революция. Вместе с друзьями Халик поступил в отряд Красной гвардии, участвовал в обороне Керки, позже штурмовал крепость каршинского бека, был ранен. Вернувшись в Ходжамбас, — бобыль бобылем, даже голову преклонить негде, — одним из первых вступил в отряд самообороны. Был он от природы человеком замкнутым, недоверчивым, баев ненавидел люто — особенно после того, как кровь пролил под Карши. Начальник ходжамбасского отряда попался мягкотелый, потворствовал бывшим лутчекам. Халик пытался его усовестить, но когда убедился, что успеха не достигнет, сам поехал в Керки, в окружком партии. Вернулся с уполномоченным чека. В результате Халик Хасан-оглы сделался начальником отряда самообороны в Ход-жамбасе.