— Хорошо хоть оставили меня в покое, — вздохнул он вслух, чтобы услышать свой голос и приглушить страх, но его слова прозвучали в ночной тишине настолько отрешенно, что он вновь почувствовал, как теряет сознание. На лбу у себя он ощутил капельки влаги. — Роса, — прошептал он тихо, но это была не роса.

Он долго лежал без сознания, а очнувшись, с трудом начал воспринимать окружающее.

Карательный взвод, разморенный теплом и усталостью, расположился у костра. Солдаты дремали. Только лейтенант сохранял бдительность и пытался отгонять от себя сон, то и дело закуривая.

Старый тощий резервист, измучившись в своих мокрых сапогах, снял их и придвинул голенища к огню. Это не понравилось лейтенанту. Он впился взглядом в худое скуластое лицо резервиста и резко произнес:

— У солдат сапоги сохнут на ногах!

Старый резервист тут же потянулся за сапогами, от которых уже пошел пар, и стал их натягивать, но отекшие ноги плохо лезли в голенища.

Инженер никак не мог сориентироваться. Он припоминал, что они сбежали с гребня, открыли огонь, проползли среди камней… А потом он увидел звезды, отдаленные вспышки, лейтенанта, старого резервиста…

Резервист уже обулся. Ему, видимо, хотелось есть. Он палкой разгреб золу, выкатил печеную картофелину и начал перебрасывать ее из руки в руку.

Проснулся ефрейтор. Отыскав сонными глазами лейтенанта, он спросил:

— Может, уже пора, а?

Лейтенант взглянул на небо, на часы и сухо ответил:

— Нет.

В эти минуты у инженера сжало горло. Он понял, что в его распоряжении осталось совсем немного времени. Он перевел взгляд на лейтенанта. Тот закуривал новую сигарету. Вспыхнувшая спичка осветила мускулистое продолговатое лицо с выразительным носом и выступавшей верхней челюстью. Он производил впечатление сурового, решительного человека, который не любит ни лишних движений, ни лишних слов.

Мысль инженера заработала более четко. Он попробовал пошевелить онемевшими руками.

— Надо наладить кровообращение, — пробормотал он и попытался вытянуть пальцы, но они не слушались. Тогда он перевернулся на живот, потом на спину. В его ладони появился острый камень, который он прижимал к веревке…

Ефрейтор взглянул на резервиста, рассматривавшего фотографию.

— Жена? — спросил он.

— Жена, — сквозь зубы ответил резервист, а потом добавил: — В более молодом издании.

— Красотка, — с нескрываемым восхищением проговорил ефрейтор.

— Была, — вздохнул резервист. — Но все равно, она — хорошая и верная жена.

«Хорошая и верная», — с горечью подумал инженер.

И он когда-то думал, что Бея хорошая и верная. Он просто не мог себе представить иного. Как-то на виадуке заканчивали бетонирование. Работа не требовала особого внимания, и потому он поехал домой среди недели. По дороге он представлял себе, как Бея высоко вскинет брови, и все у нее начнет валиться из рук, будто они дырявые. Так она проявляла радость. Самое приятное было то, что она умела радоваться каждой мелочи. Так она реагировала и на белку, которую поймал Пирко.

Ему хотелось поскорее ее увидеть, и тогда он впервые пожалел, что взялся за этот виадук. Он мечтал поскорее кончить эту работу и перейти в проектный институт, чтобы быть поближе к Бее.

Он открыл дверь и задохнулся. Элегантный мужчина выпустил Бею из объятий и сухо произнес: «По крайней мере, вы все теперь знаете без лишних слов».

По пути в трактир он вспоминал тогда о том, были ли у нее вскинуты брови. В трактире у него пропала охота напиться, и он вернулся на стройку.

Резервист все еще глазел на фотографию. Чем дольше смотрел на него инженер, тем больше он казался ему похожим на командира бригады, который к концу утратил свою решительность и не пользовался уже таким авторитетом, как вначале.

— Группу взрывников поведет инженер, — сказал в тот раз командир. Инженер стал возражать. — На войне все подчиняются приказам, иначе возникнет анархия.

Он застонал, потому что уже не владел собой. В последнее время с ним это случалось довольно часто.

— У меня есть особые причины, — сказал инженер.

— Принимаются во внимание только интересы общества, — отрезал командир. — Кто пойдет с ним?

Вызвался Зурко, и вопрос был решен. Приготовили динамит и начали ждать, когда стемнеет. Он думал о Бее, о той минуте, когда она впервые стала его, только его. Он ухаживал за ней уже год и однажды пригласил погулять в виноградники за вокзалом. Они прошли по главной улице, свернули в переулок и потом, держась за руки, вышли на дорогу. Ступив на тропинку, по которой уже невозможно было идти рядом, они пошли друг за дружкой, будто гуси к ручью. Их уже никому не было видно. Луна скрылась за тучами, и вся обстановка способствовала тому, что должно было произойти. Он приподнял колючую проволоку и нырнул в виноградники. Бею он посадил на расстеленный плащ и начал собирать виноград. Перед нею уже возвышалась порядочная горка «рислинга», когда Бея призналась, что не выносит винограда…

Они погрузили на откормленного коня ящики с динамитом и отправились в путь. Уже стемнело, но настоящая тьма их окружила в лесу. Однако темнота действовала на них успокаивающе, будто служила своеобразной броней.

Веревки на запястьях ослабли. По жилам побежала кровь, и оживающие пальцы пронзила такая боль, будто у него вырывали ногти. Он начал извиваться, словно дождевой червяк, на которого капнули уксусом.

Лейтенант, видимо, что-то почуял и повернулся в его направлении. Нюх у него был прямо как у таксы. Инженер услышал шаги. Сердце его учащенно забилось. Затаив дыхание, он ждал, что сейчас к нему подойдут проверять веревки, но офицер на полдороге передумал и возвратился к огню.

Инженер глубоко вздохнул. Воздух вырвался из него, как из проколотого шара.

На пути с виноградника она опиралась на него, как подрубленное дерево. Он почти нес ее, а она казалась такой далекой, будто все еще оставалась там, в виноградниках. Она понимала, что стала женщиной. Видимо, все это не соответствовало ее представлениям, но она ничего не говорила, только думала об этом всю дорогу.

Через два месяца они сыграли свадьбу.

— Я буду хорошей женой, Эмиль, — сказала она, когда все обряды были закончены, — но только ты должен посвящать мне много-много времени.

— Да, я буду посвящать тебе много-много времени.

Ему предложили виадук, и у него было такое чувство, будто ему принадлежит весь мир. Домой он приезжал только в субботу, да и то не в каждую, но ему никогда не приходило в голову беспокоиться, что дома у него осталась молодая обаятельная жена. Инженер все мерил разумом. Он звал, что жить в совершенной уверенности — то же самое, что рехнуться от неуверенности, и перестал об этом думать.

Они вскарабкались с Зурко на голую вырубку и шли теперь будто по бильярдному столу. Шли молча, думая каждый о своем.

Он никогда не замечал, что Бея ему неверна. Он припоминал только одну перемену. В первые месяцы, как только у нее проходило потрясение от радости встречи с ним, она всегда помогала ему раздеваться. Ему казалось, что короткие отлучки лишь сближают их, и он возвращался домой со все более радостным чувством. Позже она стала вести себя более целомудренно, и даже случалось, что на некоторые проявления его нежности реагировала раздраженно. Он объяснял это себе тем, что разлука возвращает ее к тому образу жизни, который она вела до замужества, и тут необходимо быть предупредительным и терпеливым, что он и делал.

— Послушайте, инженер, вы лупили свою жену? — спросил его вдруг Зурко.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что мне кажется, что все они в этом очень нуждаются.

Инженер покачал головой. Ему показалось странным, что оба они думают о женах, но он промолчал.

— Так вы ее не лупили? — назойливо лез со своим Зурко.