Между тем, действие балета разворачивалось на сцене в рамках своих ритмизованных условностей. Что за церемонность сквозила в этих балансе, какая симметрия подчиняла себе движения фигур! Неукротимая энергия танца — безумие быстроты прыжков и подскоков — исчезала в геометрических построениях и согласованности движений. Какое любопытное и неожиданное для англичанина зрелище — увидеть, как на континенте развлекается аристократия и как она далека при этом от естества и безыскусности жизни! Чтобы было удобнее наблюдать, Джанеуэй зашел за кадки с апельсиновыми деревьями и вплотную приблизился к ширмам, образовавшим в домашнем театре выход на сцену. Он увидел девушек из хора, которые как раз выходили из-за кулис.

В этот момент совсем еще юная прима, одетая в голубое, с бантиками из черного бархата на запястьях и шее, стоя на сцене, смотрелась в зеркало; его поразили красота ее темных волос, цвет лица, грациозность фигуры.

Так заливался хор.

«У миссис Сиддонс получилось бы нисколько не лучше, — подумал англичанин — Какая свободная манера держаться! Какая на удивление ранняя уверенность в себе у этой юной комедиантки!» Из-за кулисы вышел кавалер, одетый в бархатный костюм оранжевого цвета с серебряными галунами, и бросился к ногам Эльмиры. Тотчас вступил хор:

«Что же будет, если меня увидят?» — волновался Джанеуэй.

Он знал, что во Франции оскорбленные кавалеры тут же извлекают из ножен шпагу, а слуги по знаку своих хозяев избивают докучливых приставал. А может быть, — что еще ужаснее — его попросят принять участие в комедии, например, заставят петь. Как он должен на это ответить? Здоровой рукой англичанин осторожно достал свой разговорник «French as spoken in Pans», открыл XII раздел, озаглавленный: «Как вести себя в обществе», и с ужасом прочел: «У вас есть нотная тетрадь, месье? Будем ли мы иметь удовольствие слушать вас этим вечером, месье?» Неужели иностранцев и в самом деле подвергают подобным испытаниям?

Быть выброшенным из седла иностранной кобылой — это само по себе достаточно обидно, но стать посмешищем в глазах блестящего французского общества, готового позабавиться над путешественником, пригласить его вместе со всеми отужинать, возможно даже, предложить ему лягушек, потом заставить его петь, чтобы позднее положить к нему в постель какую-нибудь графиню, которая купается в серебряной ванне, как королева Мария-Антуанетта, используя вместо воды молоко ослицы, — какая чудовищная перспектива! Уж лучше умереть.

Сухая ветка внезапно треснула под сапогом неосторожного пришельца; несколько голов повернулись в его сторону. Теперь Джанеуэй скорее предпочел бы тысячу раз умереть, чем просить помощи в замке. Он повернул назад, спрятался за кустами, потом отыскал вязовую аллею и, не оборачиваясь, пошел по ней обратно.

Покинув Юшьер, Джанеуэй вернулся на большую дорогу. Перед каменным крестом, с висевшим на нем венком из освященного самшита, он увидел свою кобылу, безмятежно щипавшую траву. Перевязав руку разорванным на куски платком и воспользовавшись ступенями придорожного распятия как подставкой, он снова сел в седло, затем, привстав на стременах, поискал глазами, можно ли где-нибудь здесь рассчитывать на помощь. У него была привычка смотреть поверх изгородей, чтобы видеть, какие растения, овощи, фрукты растут в садах и огородах того или иного района страны, а иногда чтобы просто заглянуть во двор дома.

На скалистой возвышенности, почти напротив Юшьера, стояла старая обезглавленная крепостная башня. Неровная дорога с глубокими, оставшимися еще с зимы выбоинами, должно быть, вела если не к самой башне, видимо, необитаемой, то, по крайней мере, к какой-нибудь расположенной по соседству с ней ферме, ибо Джанеуэй слышал крик петуха. Он направил кобылу через кусты ежевики, через заросли крапивы, чертополоха, через колючие утесники и в конце концов выехал к старому замку, увенчанному крышей с крутыми скатами; все жилые помещения находились в донжоне — башне, увиденной им с дороги. На месте разрушенной временем системы обороны развернула свои боевые порядки пехота артишоков, под жарким солнцем ощетинилось своими копьями поле подсолнухов; рвы, заполненные доверху землей или чем-нибудь еще, превратились в хранилища навоза, в кладовые хвороста, частично оказались приспособленными под гумно. Джанеуэй, являвшийся членом Антикварного общества Дербишира, с интересом рассматривал полуразрушенный подъемный мост, обратив внимание на его пазы и консоли. Выпуклое лепное украшение в виде щита над стрельчатой дверью в замок почти стерлось, став таким же малозаметным, как и латинское двустишие, лентой огибающее фасад. Из бойниц, как из рваного матраса, торчало сено.

Постанывая от боли, англичанин слез с лошади, взглянул на сельскохозяйственные инструменты, времен, как ему показалось, бронзового века — куда им было до его прекрасных, изготовленных в Шеффилде, плугов, до его хэверхиллских вил из блестящей стали! В какой же упадок пришло это огромное королевство! Можно было лишь восхититься силой, необходимой для обработки земли с помощью этакого инвентаря.

Ворота с неплотно прибитыми досками легко пропустили его. Он обошел голубятню, не найдя нигде ни единой живой души, и поставил свою кобылу на конюшню. Потом вернулся к порогу башни, просунул голову в окно с двойным импостом и заглянул внутрь дома: там оказалось старое караульное помещение, сводчатое, почерневшее, ныне служившее кухней. Напрасно он звал кого-нибудь. В ответ ему только закудахтали куры. На одной из высоких круглых подставок варился суп, в котором торчала деревянная ложка, в колоде среди бревен с необрубленными корнями торчал топор. Джанеуэй вошел в дом, сел на гладкую скамью и стал ждать, дабы Провидение явило ему врача и помогло снять сапоги. Потом запах капусты и сала вызвал у него чувство голода и побудил отправиться на поиски хозяина; он заглянул в соседнюю комнату, но там тоже было пусто. Охотничья одежда из позеленевшей кожи сушилась у окна; солнце садилось, и его лучи проникали в глубь дома, до побеленной известкой стены, к которой были прибиты шкурки барсуков и куниц-белодушек.

Джанеуэй посмотрел на себя в разбитое зеркало: вид такой, что впору было испугаться, особенно из-за крови, которая натекла из раны на голове и засохла на лбу. Он встал, чтобы ополоснуться в корыте.

— Боже мой, да вы же ранены, сударь!

Джанеуэй обернулся. Он увидел высокого, худого парня, с впалым животом и широким торсом, который шел, держа в каждой руке по яйцу. Это был молодой вандейский испольщик. Длинные вьющиеся волосы под черной фетровой шляпой и загорелое лицо, явно сохраняющее свой цвет во все времена года. Одежда его состояла из плиссированной рабочей блузы, похожей на английскую верхнюю рубашку, и бархатных штанов, заправленных в холщовые гетры. Башмаки мужчина оставил у двери и поэтому вошел так бесшумно.

— Я сломал плечо, — сказал Джанеуэй. — Упал с лошади.

Крестьянин вытер руки о штаны.

— Позвольте?

— Мне нужна помощь врача.

— Ну, когда бы нам ходить за ним после каждого падения с лошади!.. — пробормотал крестьянин. — Давайте-ка посмотрим.

Он ощупал больное место.

— Так-так. Ложитесь на пол, на спину. Давайте-ка руку… А локоть держите прижатым к телу.

Вандеец поставил свою голую ногу англичанину под мышку и потянул руку на себя так резко и с такой силой, что лицо Джанеуэя исказилось от боли. Ошеломленный, зажатый в тиски могучими пальцами, он охотно ударил бы своего палача, но, увидев его уверенный, веселый, умный взгляд, покорился. Обитатель замка продолжал изо всех сил тянуть его руку, словно желая вырвать ее с корнем. Плечо хрустнуло.