— Вот так, а теперь пошевелите рукой… Все кончено.

— Что кончено?

— Вы здоровы, сударь. Займемся омлетом! Вы любите есть его с салом?

Джанеуэй пошевелил плечом: боли как не бывало.

— Это был только вывих… — сказал хозяин. — Смещение.

Англичанин был удивлен, обнаружив у этого крестьянина такое легкое владение словом и такую обходительность, он подумал о взятых в дорогу «Записках» Цезаря, где тот называет галлов «самыми вежливыми из варваров». Руки костоправа еще покоились на его плече: посмотрев на них, Джанеуэй счел их столь же ухоженными, сколь вежлив был голос вандейца. Лицо его вырисовывалось на фоне заходящего солнца, бившего сквозь промасленную бумагу окна так же резко, как профили, выводимые на физиономотрасе последователей господина де Силуэта. Крестьяне, которых раньше, начиная с Кале, встречал англичанин, походили скорее на домашних животных; в этом же человеке, стоявшем перед ним, заметно было развитое чувство собственного достоинства, и действовал он по-мужски, без лишних слов; вместе с запахом козьей шкуры от него исходило нечто более сильное — запах расы.

— Где я?

— В О-Пати, милорд.

— Во Франции вы считаете всех англичан лордами. Меня зовут Хэролд Джанеуэй, я эсквайр, но не лорд.

И Джанеуэй покраснел оттого, что не был лордом.

— Меня зовут Лу де Тенсе. Когда-то мы были баронами, — ответил его собеседник, не краснея оттого, что больше не был бароном. — Наше поместье исчезло вместе с нашими землями. Кто носит лопату, тот теряет титул. Над дверью вы увидите лишь след от нашего герба; мой дед еще мог прочитать наш девиз. Нас называли «чоглоками». Когда господа оказывались слишком бедны, чтобы охотиться с соколами, они использовали мелких хищных птиц, называемых чоглоками.

— Позвольте мне записать это, — попросил Джанеуэй.

— Так знатный господин опускается до простолюдина: вы еще много раз столкнетесь с этим в Анжу и в Вандее. Мои предки отказались отправиться в Версаль и жить возле короля, им было достаточно умирать за него. Они были из тех, о ком говорил Людовик XIV: «Мы их совсем не знаем».

История упадка французского общества, изложенная в нескольких словах, чрезвычайно заинтересовала путешественника, на языке которого «здравый смысл» означал просто «смысл». Он мог по достоинству оценить эту откровенную, без лишних разглагольствований речь, этот суховатый юмор, легко переводимый на английский. Парень нашел, как показалось Джанеуэю, удивительно верный тон для рассказа о величии и падении своего рода.

— Мы носили на гербе золото в виде трех кабаньих голов в серебряной оправе. Золото исчезло, а кабаны — нет. Каждую ночь они приходят и подрывают мой картофель.

Бывший барон в одежде, говорившей о страшной бедности, разбивал яйца шершавыми, как колючий кустарник, руками.

— Мой дед имел немало земли в округе. В нашем гербе было пустое место — мои предки гордо хранили его для будущей мантии, которая должна была там появиться, когда мы стали бы герцогами; но вместо герцогства они оставили мне лишь это гумно и ни черта больше. С вашего позволения, я в вашу честь положу в котелок кусок свинины.

Затем хозяин прочитал молитву, изобразил ножом на хлебе крест, сел за стол и начал есть.

Джанеуэй набросился на непритязательную похлебку с салатом-латуком и щавелем, после чего вандеец положил на дно его миски кусок соленого сала. Это гостеприимство и переносимая с таким достоинством нищета, эта нелюдимость и аристократическая простота, среди полей и лесов, — буквально все нравилось англичанину. Куры, готовясь забраться на насест, мирно бродили, поклевывая, у ног сидевших за столом, хрюкал поросенок, запоздалая пчела возвращалась в свой улей. За ивняком закрывался в облаках гигантский желтый рот, проглотивший солнце. Издалека доносился звон наковальни.

Джанеуэй воспользовался минутой отдыха после тяжелого дня для того, чтобы пополнить свои знания: таков был его метод. Ему хотелось узнать, почему во Франции в овчарнях так душно, почему стойла никогда не убираются и не проветриваются. Вид нескольких жалких баранов вызвал в памяти англичанина воспоминание о его собственных прекрасных овцах линкольнской породы. При этом он мысленно корил себя за личную гордыню, но никак не за национальную. С наступлением сумерек в комнате над тлеющими углями вспыхивали и гасли в волнах тепла зеленые огоньки, словно кто-то ударял огнивом по кремню. Он медленно пожевывал свою трубку.

— Я могу приютить вас на ночь, — предложил Лу де Тенсе.

— О, мне подойдет в качестве постели любой стог сена у дороги.

— Подумайте, ведь у меня здесь на одного целых три кровати. Лучше отправиться в путь не сейчас, а рано утром, до того как мухи начнут беспокоить вашу кобылу, поедете дальше.

Услышав приятное слово «кровать», Джанеуэй почувствовал, как его решимость немедленно снова сесть в седло быстро испаряется. Ну зачем уезжать на ночь глядя? Вон, низины уж начали покрываться туманом. Луна успела подняться над верхушками ив. Невдалеке запел соловей, время от времени замолкая, чтобы насладиться эхом собственного пения.

— Мне больше нравится здесь, чем в доме напротив! — простодушно признался Джанеуэй.

Вандеец нахмурился, лицо его посуровело.

— Там у вас постель была бы помягче…

Джанеуэй рассказал, как он прошел через парк и как потом испугался слишком красивого замка.

— В Юшьере все блестит позолотой и новизной, а в О-Пати все грязное и старое; но зато в этой вот башне держал когда-то оборону сам Черный Фульк.

Англичанин добавил еще, что попал он туда в самый разгар спектакля, как раз когда пели молодые девушки и что одна прекрасная барышня…

— Прекрасная, как… прекрасная, как… — его собеседник пытался найти подходящее слово. — У нее очень черные волосы?

— Волосы у нее действительно черные.

— И удивленные глаза, которые смотрят на мир так, будто видят его впервые?

— Я бы не сказал… но она очень красива.

Молодые люди сидели друг против друга на каменных скамьях, выступавших из-под колпака погасшего камина. Из глубины ветвей каменного дуба донеслось кошачье мяуканье.

Лу де Туенсе встал, подошел к двери и окинул долину грустным, задумчивым взглядом. Джанеуэй хотел бы продолжить разговор о той девушке, но предпочел сохранить верность английской пословице: «Не задавайте вопросов, если не хотите услышать ложь».

Вандеец снова сел, соскоблил засохшую грязь со своих башмаков, плюнул в очаг. «Он возвращается к земле, как в нее возвращаются мертвые, — подумал Джанеуэй. — За неимением шпаги этот крестьянин благородного происхождения взял серп».

Англичанин, по-прежнему избегая нескромных вопросов, только было собрался узнать мнение хозяина про чрезмерные налоги за пользование общинными землями или про орошение лугов, как вдруг Лу де Тенсе неожиданно произнес:

— Ее зовут Парфэт де Салиньи. Раньше ее родители звались просто Бабю, но потом, купив вместе с кастелянством и правом ленного владельца наш Юшьер, взяли себе фамилию де Салиньи, по названию одной из деревень, и получили таким образом наши древние привилегии на вершение суда и ведение тяжбы, наши права на службу и на совершение сделок, на сбор десятины с продажи вина и с помола — все, чем мы обладали на протяжении веков, со времен герцога Бретанского, вассалами которого мы себя признавали.

— А как называется место, где мы находимся?

— О-Пати был сохранен моей матерью после того, как она продала Юшьер семье Бабю. Наши земли находятся в середине, а их земли начинаются здесь, вот с этого поля люцерны… Я еще помню старый замок, отсюда были видны башни, окруженные деревянной галереей… Он был снесен чуть более десяти лет назад по распоряжению Бабю, которые построили на его месте свой дворец. О-Пати — это всего лишь старый наружный донжон; донжон обычно был последним оплотом осажденных…

Джанеуэй не решился спросить Лу де Тенсе, бывает ли он у соседей, но тот угадал его мысль.

— Я хотел бы заметить, — сказал вандеец, — что мы не надоедаем друг другу. Бабю де Салиньи нынче здесь в чести, а к тому же эти господа, нантские негоцианты, слишком богаты для меня.