— Я чувствую, что моя неудача в Сан-Лючидо была предрешена в тихом серале Триеста, похожем на этот. «Отнесите ревнивцу-султану и мою голову!»
— Не насмехайтесь над этим домом, — остановила его Ирэн. — Я люблю его таким, какой он есть. Я жила здесь в юности, день проводила в школе на полупансионе, — я была капитаном женской хоккейной команды, — а к вечеру, когда рассеивался туман, возвращалась сюда. Все эти фигуры отбрасывали фантастические тени и улыбались мне закопченными лицами.
Вчера я поднялась в свою девичью комнату под крышей. В ней так никто и не жил. Под самыми небесами — жесткая кровать, где я предавалась абсурдным снам.
— Каким же?
— Теперь уж не помню. Там еще хранится кукушка, привезенная мною из Интерлакена[10].
— Мне хотелось бы увидеть вашу комнату.
— Почему?
— Потому что…
— Ну раз вам так хочется… — Ирэн не заставила себя упрашивать.
— Я коллекционирую знаменитые комнаты, — пошутил Левис. — Я видел комнату, где жил студентом Сесил Родес[11], с било для крикета и головами носорогов, видел комнату Гэбби Дэсли после ее смерти (старушка мать, не успевшая раньше приехать из Марселя, оплакивала дочь под лучами солнца, заливающими кровать, застеленную кремовым велюром; раскрашенный потолок изображал небо — с него свисали модели самолетов, которые испытывал летчик, бывший тогда возлюбленным Гэбби). Или еще — видел комнату австрийской императрицы Зиты в Шенбрюне: там валялись полотенца и мыло, брошенные ею при бегстве. Впрочем, это не имеет никакого отношения к…
Комната Ирэн была выкрашена белой эмалевой краской, и — словно ватерлиния — по ней проходила полоса, занавески из персидской глянцевой ткани с рисунком в мелкую розочку: тридцать лет назад такую комнату назвали бы белоснежной.
Левис подошел совсем близко.
— Вы все еще юная девушка.
Она отступила:
— Оставьте меня.
Узкие ноздри ее дрогнули и затрепетали, голову с красиво очерченной линией волос, почти закрывающей виски, она наклонила вперед.
Левис прикоснулся к ее плечам.
— Я покорен целомудренным выражением вашего лица и романтическим порывом, который отражается на нем. Дайте мне вашу руку, откройте ладонь. Вот я на линии вашей судьбы, вот я поднимаюсь на эту возвышенность. Вы видите: рано или поздно я должен был прийти сюда.
— Все говорят мне, что у меня мужская рука, рука пахаря, пальцы банкира, привыкшего считать деньги; право же, отпустите меня…
— Вы хорошо сложены, у вас длинная шея, изящные руки, тонкая талия…
— Оставьте меня.
— Такой естественный рисунок губ и ваши византийские глаза всех оттенков, как павлиний хвост; я люблю вас. Я не хотел бы, чтобы вы были моей любовницей.
— Оставьте меня.
— Вы согласитесь стать моей женой?
— Конечно, нет. Один раз я была замужем, с меня достаточно.
— Ирэн, я все время думаю о вас, живу только ожиданием встречи с вами.
— Оставьте меня.
— Я ни на что не надеюсь.
— Оставьте меня.
Левис крепко держал Ирэн за запястье.
— Я хочу остаться здесь, с вами. Я не могу уйти. Я лягу к вашим ногам. Скажите…
— Пустите меня.
— Пустите меня зажечь вас, опустошить вас, возродить вас…
Голоса их звучали глухо, они боролись, упершись лбами, как козы. Ирэн старалась держать его на расстоянии вытянутой руки, чтобы не позволить ему «зацепиться», как говорят в боксе.
Он сначала обуздывал себя, не давая себе волю, — для первого раза, он понимал, это совсем некстати. Но привычка взяла свое, он перестал себя сдерживать.
Продолжая бороться, они упали на кровать. Английская кровать — как каменная скамья. Ирэн плотно сжала ноги, сплетя их в надежный замок.
— Пустите меня.
Левис сильно прижимал ее коленями; блузка лопнула под его рукой; сердца их учащенно бились. Лица покраснели от борьбы. Левис завел одну руку молодой женщины за спину, другую держал у ее подбородка; заколки градом сыпались из прически, голубая блузка соскользнула с плеч.
— Пустите меня, это похоже на убийство.
Она так закричала, что он отпустил ее, чего никогда не позволял себе ни с одной женщиной.
— Простите меня, — произнес он.
Оба они еле переводили дыхание, как боксеры в перерыве между раундами. Ирэн распустила волосы, чтобы заново причесаться. Ее лицо стало необычайно красивым, обновленным — на фоне волны густых волос, как бы в тяжелых скульптурных волнах; она вся была другой, в большей степени самой собой.
— Теперь, конечно, мы больше не будем видеться? — спросил Левис.
— Почему же? Я вас не боюсь.
Она дрожала, словно ее окатили водой.
— Может, вы не боитесь также сказать мне, что вы ко мне не совсем равнодушны?
— Не боюсь.
— Вы не сердитесь на меня?
— Я сержусь на себя за то, что я еще здесь и не впала в гнев.
— Сделайте короткую стрижку.
— Никогда.
— И последний вопрос… Вам не кажется, что мы были бы хорошей парой, принимая во внимание наше социальное положение?
Ирэн улыбнулась:
— Нет. Эта причина не имеет никакого значения. А теперь уходите по-английски.
Левис заглянул в пролет лестницы. Спустившись на несколько ступенек, он обернулся с мальчишеским озорством, как истый француз:
— Мне не хочется так уходить. Дайте мне что-нибудь из ваших вещей. Только не носовой платок, это приносит несчастье. Вот, дайте мне ваш бюстгальтер, я спрячу его в портфель.
Она смотрела на него пораженная. Никогда еще она не встречала такого мужчину.
— По крайней мере, назовите мне человека, который вас любит, с кем в Париже я могу говорить о вас.
— Я никого в Париже не знаю.
— Ну тогда пообещайте мне, и я уйду… Пообещайте, что перед отъездом в Триест вы мне позвоните. Сегюр-55-55. Просто запомнить.
С пылающими щеками, не сводя с него глаз, Ирэн стояла на площадке и только показала жестом, что не хочет больше разговаривать.
Она молча смотрела, как Левис спускается.
В такую теплую влажную зиму обильно выводятся ящерицы. Фонари склонялись над асфальтом, отбрасывая на него фиолетовые пятна света, словно ночники на постель. Лучи автобусных фар погружались во влагу мостовых, прочерчивая глубокие каналы.
Пройдя мимо монумента в честь королевы Виктории, Левис вышел к Темзе; вдоль нее трамваи, чьи сигналы звучали тревожно, душераздирающе, словно скрипка виртуоза-еврея, везли из предместьев аромат зелени и опавшие листья, застрявшие в дугах. Посреди реки, развернувшись по течению, дремотно покачивались катера, как темные следы силурийской эры на серебристой воде. Напротив монумента, жесткий, устремленный вверх контур которого был размыт в тумане, на другом берегу тянулась вверх труба завода «Липтон» по производству чая.
Левис взглянул на часы Вестминстера, перевел взгляд на готическое здание парламента, где родились все наши свободы. Приближалась полночь, стрелки скоро застынут, как солдаты на часах. Вдруг ему пришло в голову, что пароход к берегам Франции отчаливает через двадцать пять минут. Что ему теперь делать в Лондоне?
Он зашел в гостиницу, попросил снести вниз чемоданы и, не переодеваясь, отправился в порт.
Возле порта Булонь безумный ветер, предвещавший рассвет, рвал паруса лодчонок, до зари вышедших в море. На них в неровном свете фонарей, установленных на палубе парохода, ложились тени рыбаков, которые с недоумением посматривали на пассажира в черном костюме и цилиндре, склонившегося с носовой кормы к пенистым волнам.
Левис решил перестать думать об Ирэн.
Каждая новая волна приносила Левису воспоминание об Ирэн.
Самое большое преимущество путешествия — это возможность иметь тайных сорок восемь часов до отъезда и столько же после возвращения, если никому не сказать, что ты еще не уехал или уже приехал.
Левис не пошел к мадам Маниак. Днем он работал, а вечерами, в ожидании звонка Ирэн, не уходил из дома.