Она прошептала ему на ухо, посмеиваясь:

— Может быть, так будет удобнее?

Левис вышел от мадам Маниак и пошел пешком, чтобы выветрились ароматы, проникшие в его кожу. К ужину он пришел с опозданием. Ирэн лежала у камина, спрятав лицо в ладони. Левис подумал, что она плачет, и взял ее руку в свою. Нет, Ирэн никогда не плакала, но было видно, что она скрывает душевную боль.

— Когда я возвращаюсь, — произнес Левис с игривой свирепостью, — мне хочется видеть вас веселой. А у вас вид необеспеченного чека. Отчего вы так грустны?

— Я давно дома и все размышляю о том, что зря я вернулась к делам. А теперь уже ничего изменить нельзя. Это не та игра, которую можно начать или бросить в любой момент. Леность — приятное занятие, и с ней все кажется легким. А работа — тяжелое обязательство с серьезными последствиями, в чем я убедилась только сегодня.

Левис выказал нетерпение, чтобы остановить нравоучительную тираду.

— Все это по моей вине, — продолжала Ирэн, — моя вина уже в том, что я вышла за тебя замуж. А меня считают волевой. Да я и сама так думала… Я попытаюсь объяснить тебе, в чем ты не решаешься себе признаться: ты женился, чтобы быть счастливым, чтобы обрести покой и счастье, а не для того, чтобы твой дом стал прилавком банка — хуже! — двух банков. Сегодня я для тебя конкурентка. А завтра? Может быть, даже женитьба на мне — для тебя только реванш, после которого ты захотел снова жить свободно; если говорить серьезно, Левис, я не так уж необходима тебе, как ты думаешь. К несчастью, теперь я тебя люблю… (она остановила его, боясь, что он прервет ее), но это касается только меня. Бросить работу? Ты же видел, я пыталась, но я не могу жить бездельничая. Я гречанка и люблю, чтобы любой план, любая мечта осуществлялись. Мои предки жили на своем острове, несмотря на то что их уничтожали, гнали, — на том самом острове, где ты жить не смог. Я тоже остров, простой, изолированный от внешнего мира, — ты не можешь здесь жить. Мне ненавистно все бездумное, доставляющее удовольствие. Меня не прельщают пороки — будь они яркими или просто удобными. За моими плечами — века свободной торговли, эмиграции. Теперь дай мне возможность уйти…

Левис приподнял волосы Ирэн, тончайшие, как проводки в магнитофоне.

— Ты уйдешь, не дав мне даже времени на размышления? Мы же друзья.

— Нет, не друзья. У меня нет времени ждать, когда сложатся прочные возрастные привязанности. Не усложняй. Ты ведь не русский, чтобы уйти, пошатываясь и взволнованно восклицая: «Как все запутано!» Не отворачивайся от правды. Девизом человечества должен быть лозунг: «Такова правда. Спасайся кто может!» Исключение здесь составляют только греки. Кто мы, собственно, такие? Днем мы враги. Ночью? Ночью — тоже, но тут нам не приходится выбирать оружие. Можно ли продолжать так жить? Скоро это будет мукой. Нас ждут такие испытания! Ты очень образованный, нервный, колеблющийся; я вся во власти варварских импульсов и страстей…

Левис не отвечал. Этот ребенок был так близок его сердцу. Он обнял ее, скользнув ладонью под платье, лаская кожу спины.

— Ирэн, ведь ваше имя означает мир, так?

Ирэн уткнулась лицом ему в колени, обессилев, точно какой-нибудь греческий городок, попранный тираном.

Так Левис понял, что при всей своей гордости Ирэн не может перед ним устоять. Он подумал: «Вот говорят, что в наши дни женщинам трудно найти мужчину; для любви-то они всегда его найдут, но им всегда будет не хватать мужчины, который бы сел рядом, обнял за плечи и спросил: „Отчего вы грустите?“»

Его поразило, что эта меланхолическая исповедь, эта первая попытка восстания точно совпала по времени — хотя она не могла об этом подозревать — с моментом, когда он от нее отдалился. Когда живешь бок о бок с человеком более утонченной натуры, чем ты об этом думаешь, многие его поступки кажутся необъяснимыми, подчиняясь особой оккультной логике.

Ирэн и Левис продолжали жить вместе, но непримиримые различия накапливались помимо их воли.

Ирэн плохо себя контролировала:

— Думаю, нам не удастся стать счастливыми.

Левис раздражался:

— Если бы я тоже все время говорил об этом, мы давно утратили бы наше счастье. Мы будем счастливы, мы должны быть счастливы.

Потом он брал ее руки в свои, утешая:

— Проявите терпение. Не растрачивайте ваш драгоценный нервный капитал. Без грусти жизни не бывает. Может быть, вы хотите кого-нибудь видеть? Вы согласны, чтобы я вывел вас в свет? Вокруг много нового. Появилось множество спектаклей — и забавных, и серьезных, вы пока отказывались их посещать. В массе своей люди скучны. Но каждый в отдельности — не всегда. Конечно, вы не «общительны», как сказали бы пожилые дамы, но они вам и не нужны. Почему бы, однако, не попробовать разные удовольствия?

Левис с удовлетворением, но не без злопамятства подумал о том, что ни на одну женщину он не тратил столько душевных сил. Раньше он оказывал знаки внимания, подсказанные умом, а вовсе не порывом сердца, как ему мнилось.

Они посещали старинные дома на левом берегу Сены и ухоженные дома на правом, бывали в особняках, театрах, на концертах. С балов они выходили в те утренние часы, когда по пустынным улицам бродят призраки истории Франции. В канун зимы Левис и Ирэн первый раз после женитьбы посетили высший свет.

Ирэн имела большой успех. В Париже было немало деловых женщин — знаменитых модельеров, удачливых актрис, мудрых консьержек, агентов по рекламе; все они трудились в поте лица, используя, как говорится, не свои, а чужие рецепты по варке варенья, торопились пустить в дело барыши, укрепить свое положение, бывать в гостях, общаться со знаменитостями, быстро обнаруживая при этом предел своих возможностей.

Ирэн очаровала всех своим изяществом, естественностью поведения, не отягощенного претензиями богатой финансистки, наивным и независимым складом ума. За ней ухаживали. Левис не ревновал. С ней жаждали познакомиться довольно влиятельные лица. Среди них — поверенный в делах посольства Италии, охотник до хорошеньких женщин; он, однако, быстро пожалел о своей попытке, так как Италия и Греция в этот момент находились в состоянии конфликта: Ирэн отвернулась от него.

Ирэн была равнодушна к своему успеху. Ей больше нравилось оставаться дома, принимая без всякого шума знакомых греков. Возвращаясь домой, Левис часто слышал в салоне приглушенную беседу, прерываемую скороговоркой: это собирался Благотворительный Греческий комитет. Он не понимал, о чем шла речь, школьные познания основ греческой лексики тут ему не помогали. На Олимпе словно крякали утки. Познакомившись с четырьмя-пятью посетительницами — среди них была и тетя Клитемнестра, — он заскучал: все они были очень смуглыми, очень богатыми, с подведенными бровями, с глазами, блестящими, как леденцы, на пальцах — неправдоподобно крупные изумруды и бриллианты, словно куча битого стекла.

Он уходил к себе в комнату, забрасывал ноги на стол и все думал, думал об Ирэн, пытаясь понять, как, не лишая ее ласки, все-таки одержать над ней верх.