— Панцуй! — донесся до меня его восторженный рев.

Я не придал этому никакого значения, почему-то отождествив непонятное слово с японским «банзай». Истый россиянин, Димка испытывал слабость к восточным языкам. Тут до меня дошло, что это традиционный крик корневщиков, и я поспешил к нему.

За валежиной на четвереньках ползал Моргунов, описывая круги по траве, и в середине этих кругов стоял женьшень. Самый настоящий, пятилистный, пятипалый, с фиолетовым стеблем и одной-единственной красной ягодой на нем. Эта ягода меня и смутила. Стоял сентябрь, и еще месяц назад все ягоды женьшеня должны были созреть и опасть.

— Всякое бывает… — сказал Димка. — И чего нам, собственно, гадать — женьшень, не женьшень… Копаем, и все дело!

С осторожностью археологов мы начали разгребать землю. Я даже вспотел от напряжения, пока вырыли корень. Это был он — женьшень, и причем редкостный.

— Пусть теперь только заикнется старый, что зря проходили! — торжествовал Димка, имея в виду Сузева.

Корень мы поместили в котелок, набитый мхом, и тронулись дальше. На большей части нашего пути дубняки шли вперемежку с кедрачами, и нам бросались в глаза странного вида гнезда, устроенные на дубах. Гнезда встречались целыми колониями, и было непонятно, кому они принадлежали. Только внимательно присмотревшись, мы поняли, что «гнезда» не чьи-то жилища, а обычная работа медведя. Косолапый лакомился желудями и, объев ветки, складывал их под себя. Встречались нам и порои кабанов. Дважды собаки схватывали свежие следы, но пробежав по ним метров двести, возвращались обратно. Букет всем своим видом показывал, что это не его специальность, у Жулика же за всей его энергичной, но бестолковой суетой проступала откровенная беспомощность и растерянность перед незнакомым делом.

Целый день мы шагали по притихшей осенней тайге. Шумели под ногами опавшие листья, катились на россыпях камни. С высоких сопок тайга открывалась перед нами взметнувшимся и вдруг застывшим морем. Безлюдье… Раздолье… Тишина…

Наступил октябрь. На Перевальной появились стайки перелетных уток, а однажды вечером я подстрелил из карабина гуся. К концу сентября у нас уже набралось тридцать норок. Осталось поймать каких-то пять штук, но норки совершенно перестали идти в ловушки.

Какое-то время мы по инерции продолжали проверять ловушки, менять приманку, но скоро забросили это дело, предавшись рыбалке, охоте и просто безделью. Нас не мучила совесть: на крыше нашего дома бегало, урчало и требовало еды население стоимостью в пятнадцать тысяч рублей, а уж оставшихся пять норок мы надеялись как-нибудь добыть.

Своего аппетита мы не рассчитали. Добытый нами изюбр кончился гораздо раньше, чем предполагалось, и последние дни мы только тем и занимались, что старались достать мяса. Трижды выходили вечером с трубой и трижды возвращались пустыми. Только однажды подошел изюбр на видимый выстрел, но пуля, задев ветку, ушла в рикошет.

В тот год свой маленький праздник день рождения Я встретил в тайге на охоте. Димка в честь именинника схлопотал торжественный завтрак, приготовив барсука — свой вчерашний трофей.

Вышли мы на рассвете. Над Перевальной плыл туман. На листьях деревьев, на траве лежала роса. Пока переплывали речку, взошло солнце. Оно поднималось над тайгой, и роса засверкала, отражая в себе всю красоту осени. На правом берегу нам пришлось разойтись. Я с Сузевым отправился по Медвежьему ключу, Димка еще раз пошел осмотреть ловушки.

Долго шагали мы по засыпанной листьями тропе. Ручей переходили по упавшему дереву. Внизу шумела вода, вверху раскинулось голубое небо, и полыхали на его фоне ярко-красные гроздья лимонника в пожелтевших листьях. Метрах в пятидесяти от дерева заметили здоровенного колонка. Он сидел на заломе и, не замечая нас, внимательно смотрел в воду.

Свернув в сторону синеющей сквозь деревья сопки, мы оставили ручей, и постепенно его журчание затихло за нашей спиной. На подъеме начали попадаться следы кабанов. Звери рылись в опавшей листве, выискивая желуди. Их было много, то и дело свежее дуновение ветра осыпало нас дождем созревших плодов. Вокруг суетились бурундуки, заготавливая на долгую зиму корм. С раздувшимися от желудей щеками они пронзительно кричали, убегая от нас.

Под ногами целые кучи перевернутого свиньями листа. Здесь и старые и свежие порои — все это перепутано, и трудно разобраться в них, да и вообще охотиться по чернотропу почти невозможно: чуть шевельнулся — и предательский шорох несется по лесу. Если слышно, как бегают мыши, то что же говорить обо мне.

С Сузевым мы потерялись. Вскоре я увязался за табуном свиней и, начав погоню, не заметил, как прошел день. Мне так и не удалось увидеть табун, и охоту пришлось закончить в каком-то небольшом ключе, где все было так перепахано, что я только в досаде махнул рукой. Пошел дождь, и, спасаясь от него, я забрался под ель. Сидя под ней, вспоминал свои прежние именины с их мелочными, проходящими радостями. В лесу тихо, только шум капель да писк заморенных комаров. Сквозь частую сетку дождя поднимается туман испарений…

Чтобы найти дорогу обратно, пришлось карабкаться на сопку. После дождя опавшие листья скользили под ногами, сползая со склона вместе со мной. Подъем попался крутым, и я уже пожалел, что полез на него, а не пошел долиной ключа, но в это время ветер разогнал тучи, показалось солнце, и на душе стало веселей. Лес наполнился шумом: с писком запорхали стайки синиц и поползней, недалеко от меня уселся на сухую лесину большой пестрый дятел и запустил свой барабанный марш. Наконец я вылез на вершину и почувствовал, как закружилась голова. Такое ощущение бывает, когда летаешь во сне, Я забрался на высоту птичьего полета. Вокруг меня небо. Голубое, беспредельное, казалось, сделай только шаг — и полетишь, подхваченный воздухом. Внизу подо мною море — застывшие цветные волны горных хребтов. Насколько хватает глаз — раскинулись таежные просторы. Убегая вдаль, они сливаются в колышущуюся голубую дымку. Отсюда я вижу Перевальную. Тонкой серебряной змейкой извивается она между хребтов. Справа и слева, в золоте осеннего листа долин, бегут к ней притоки. Ветер треплет мне волосы, заходящее солнце светит прямо в лицо.

— Го-го-го-го! — не выдерживаю я и кричу в безмолвный простор.

«Го-го-го-го!»— затихает эхо вдали,

Кончился день моего рождения. В небе уже блестели звезды, и где-то далеко на марях трубили изюбры, когда я подходил к бараку. Через речку светился огонек нашего жилья. Я крикнул лодку, и первым приветствовал меня лаем Букет.

Поутру начались приготовления к отъезду. Сузев решил забрать с собой в деревню всех норок и оставить их там на чье-нибудь попечение до приезда работников зообазы. Переправить их в город можно было самолетом, и он надеялся, что директор не замедлит прислать своего зверокурьера.

Устроить на лодке банду маленьких беспокойных хищников оказалось делом нелегким. Норки метались, сердито и пронзительно кричали, и как мы ни старались разместить их поплотнее — надстройка поднялась высоко над бортами, создавая опасный центр тяжести. Наконец все было уложено, и Сузев с Димкой забрались в лодку. Я опять оставался один. У моих ног стоял Букет, призванный разделять мое одиночество. Глядя на оживленные лица друзей, я испытывал непонятное чувство грусти. То ли от сознания того, что они едут к людям, то ли от предчувствия чего-то, но только тоскливо и печально было у меня на душе.

Заняв место рулевого, Сузев потоптался на корме лодки, поправил свою затасканную шляпу и, подняв непомерно длинный для своего роста шест, оттолкнулся от берега. Подхваченная течением лодка помчалась по воде.

— Пойдем, Букет, — сказал я своему лохматому другу, и он побрел за мной к бараку.

Из дневника экспедиции

«II октября.

Завтра будет неделя со дня отъезда Сузева и Димки. Начинаю беспокоиться. Продукты кончаются: осталось немного картофеля и горсть муки — буквально на пару лепешек. В общем, два дня протяну. А если они не приедут за эти два дня? Тогда моему положению не позавидуешь: на белках и рябчиках долго не протянешь. Впрочем, это виды на худшее. Помнят же они, что тут остался живой человек!