«Па-у-у, па-у-у», — несется в морозном воздухе и почти сразу же раздается осатанелый рев зверя. Медведь в восьмидесяти метрах от меня. Он волчком вертится на снегу и вдруг, распрямившись, бурой глыбой летит влево Впереди вижу Димку. Поднявшись из-за обросшего мхом валуна, он через колено переламывает ружье. Лихорадочно ловлю на мушку лопатки зверя и дергаю за спуск. Дергаю, а не нажимаю! Замечаю, как дергается ствол, и всем существом чувствую, что пуля уходит ниже. Медведь от Димки в сорока метрах! Почему он не стреляет?! Почему не стреляет… Последний шанс… Не слышу своего выстрела, но вижу, что попал. Медведь, остановившись, делает оборот вокруг себя, и в тот момент, когда он поворачивается ко мне боком, я делаю третий выстрел. Осев на задние лапы, медведь с ревом пытается ползти, но не может. Это все — у него прострелен позвоночник. Я подвожу мушку под его грудь, но в это время звучит выстрел Димкиного ружья. Как-то медленно и неохотно медведь валится на землю.

У нас так дрожат руки, что мы не можем даже прикурить. Дыхание вырывается со свистом, голоса хриплые, слова отрывистые.

— Патроны… раздуло… — говорит Димка, в изнеможении усаживаясь прямо на снег.

Через два дня, плотно прижав поленом дверь нашего дома, мы пошли к уже дымившейся на морозе реке. На берегу мы оглянулись. Наш дом сиротливо стоял на поляне, пустой и холодный и уже никому не нужный. Он почернел от времени, но был еще крепок. Люди приходили в него, пользовались его теплом и снова уходили, оставляя его в одиночестве. Нам было немного грустно расставаться с домом, с поляной и с теми местами, где мы жили три месяца. Мы дали прощальный салют и прыгнули в лодку. Замелькали мимо заснеженные берега, и по реке покатилась Димкина песня…На реке Перевальной всякое бывает, Когда держишь шест в руке — руки замерзают.

Мы покидали Перевальную. На этот раз навсегда.

Темной ноябрьской ночью в поселок Крутой Яр вошли трое оборванных, вооруженных людей. Лица их заросли щетиной и выражали крайнюю усталость. Это были мы. За день мы отшагали около шестидесяти километров и теперь с трудом передвигали ноги. Безрадостными, мрачными мыслями был заполнен наш переход. Вернувшись с Перевальной, мы не нашли у Селедкова никаких изменений. Норки по-прежнему находились у него, и никто за ними не приезжал. Это, пожалуй, было даже к лучшему: мы надеялись, что на этот раз за ними пришлют по установившемуся зимнику автомашину и нам без труда удастся уехать домой со всем скарбом и добычей. В деревню мы попали в предпраздничный день. Густо дымили печные трубы, и со дворов доносился предсмертный крик разной домашней живности. Возле магазина заливалась гармошка, и Димка с Селедковым, отправившись туда, попали в компанию подвыпивших гуляк. Среди них Моргунов неожиданно увидел Карабанова. Наш бывший проводник сидел в углу магазина на пустой бочке из-под огурцов, и перед ним стояла распечатанная бутылка водки. Увидев Димку, Карабанов криво усмехнулся.

— А-а, сопливый законник!.. Ты все ишо здесь обитаешь?.. Я уж думал, окочурился.

— Пожалуй, тебя отпоют раньше, — ответил Димка.

— Че-е?

— Вперед ногами, говорю, понесут раньше…

— Че-е?..

— Да все уже — проехали.

— Че проехали?

Кто-то, слышавший разговор, засмеялся, и этот смех озлобил Карабанова.

— Ах ты, губошлеп, — угрожающе проговорил он, вылезая из угла, — приехал в чужой закуток и тявкать вздумал.

Он подошел к Димке и короткопалой пятерней схватил его за одежду. Кровь бросилась в лицо Моргунова. Силен был Карабанов, но и двадцатидвухлетний слесарь вырос атлетом. Неизвестно, чем бы кончился их поединок, если бы не Селедков, который без церемоний дернул Карабанова за ухо.

— И ты туда же… — зло повернулся к нему Карабанов. — Изыди, Степан!..

— Кто в чьем закутке тявкает? Что-то не знаю тебя, — сказал ему Селедков.

— Могем познакомиться, — зловеще произнес Карабанов.

— Ну, ну! — сказал, выпрямляясь, Селедков. Телогрейка его расстегнулась, и на старенькой, много раз стиранной гимнастерке колхозного конюха блеснули три степени солдатской Славы. В магазине наступила тишина, и в ней отчетливо прозвучал шепот Карабанова;

— Лады… Собьем спеси…

Мы не знали, зачем появился Карабанов в чужой деревне, а Степан вообще не знал его, и только Полина рассказала, что в Островном живет его родня и что о ней в деревне отзываются весьма нелестно.

В ночь с 7 на 8 ноября, когда все мы безмятежно спали, с улицы донесся тревожный стук в окно и прерывистый женский голос.

— Полина!.. Степан!.. Господи!.. Горите! За окном мелькали багровые блики пожара. Раздетые, мы выскочили наружу, и у нас в страхе и горе зашлись сердца. Жарким факелом полыхали стог сена и сарай с норками. Мы бросились к нему, но были отброшены страшным жаром огня.

Сбежались люди, где-то ударили в рельс. Кадушка воды, имевшаяся в доме, ничего не могла изменить. Трещало охваченное огнем сухое дерево, гудело злое пламя, и сквозь этот гул доносились крики погибающих зверьков. Моргунов с топором в руке метнулся к сараю, но огонь выстрелил в него снопом раскаленных углей, и он выронил топор на тающий снег. Задымилась крыша дома, испуганно вскрикнула Полина, и мы побежали спасать последнее добро Степана Селедкова. Ведрами, по цепочке, таскали люди воду с протоки, и дом удалось отстоять. На месте сарая дымилась только груда головешек. Плакала Полина, шептались, сочувствуя, соседи.

— Сволочи пьяные — швыряются окурками!.. — сказал кто-то в толпе.

Наступило чистое зимнее утро. Принаряженная, праздничная, веселая и хмельная просыпалась деревня; где-то растянули гармонь и заголосили ранние гуляки. Островной продолжал праздновать. Молча сидели мы на пепелище и грязными от копоти руками вытирали выступавшие слезы — вероятно, дым разъедал нам глаза.

Никто из нас не сомневался, что поджог дело рук Карабанова, но доказать это мы не могли. О случившемся Сузев сообщил на базу. И сейчас нас вызывал директор, прилетевший в Вострецово. Несчастье перечеркнуло все наши труды. Гарантийного оклада едва хватало рассчитаться с авансом, но больше всего нас злил тон полученной телефонограммы. Ведь в нашей беде была повинна и база, не соизволившая в течение месяца забрать норок. Мы отправились в Вострецово, и назавтра нам предстоял тяжелый разговор с директором базы.

От Крутого Яра до Вострецова рукой подать, но у нас не хватило сил пройти последние километры. Постучавшись в первый попавшийся дом, мы попросились переночевать и, отказавшись от предложенного чая, мгновенно заснули.

Утром, поднявшись на ноги, я вскрикнул от боли. Ноги стали чугунными, болели все суставы. Едва передвигаясь, мы поплелись дальше. Немного размявшись, зашагали бодрее и в Вострецово постарались войти достойной походкой. Зимний наряд преобразил деревню. Улицы казались чище и как будто шире. Было многолюдно, и нас провожало много любопытствующих взглядов.

— Кешка, партизаны пришли! — кричал на заборе какой-то малец, подзывая своего приятеля.

Первым приветствовал наше появление у дома Зайца его козел. Появившись из-за поленницы, он с ходу боднул Моргунова в живот. Димка не удержался и плюхнулся в снег.

— Узнал, старая каналья! — сказал он, сидя в снегу. — Бороду не можешь простить!

В свое первое пребывание у Зайца Димка нечаянно опалил козлу бороду паяльной лампой, и злопамятный козел не стал давать ему прохода. Сейчас он стоял над своим поверженным врагом, угрожающе нагнув рогатую голову. Димка смертельно устал, и ему было лень подниматься.

— Кончай, дурак, войну, — говорил он козлу, — лучше закурим трубку мира.

Он достал сигарету и зажег спичку.

— Ме-е, — проблеял козел, потряхивая бороденкой, и сердито топнул копытом.

— Не спеши, приятель, отведаешь и ты дым дружбы…

Димка несколько раз затянулся и насмешливо сунул сигарету козлу. И тут произошло неожиданное. Козел зажал ее в зубах и, причмокнув, выпустил дым через ноздри. Мы даже присели от изумления, не в силах произнести ни слова. А козел продолжал курить. Мало того, он перебрасывал сигарету из угла в угол, как заправский курильщик.