Я слежу за ней, я тискаю ее, когда она очередной раз вжимает в меня свою грудь. Я мог бы сейчас сделать с ней что угодно, если бы что-нибудь такое хоть немного занимало меня в этот момент. Она отдалась бы за будущий мир у своих ног — авансом.

Но мира у ног не будет. Она даже не смотрит на лес за барьером, увлеченная мыслями о своем будущем величии — и я закрываю выход. Она не замечает, болтая о мечах, конях, арбалетах и «туфлях на шпильке», которым лично она нашла достойную замену. Об эльфах — где драконы, там и эльфы, правда? Девичьи мечты, девичьи мечты.

Самка богомола откусывает самцу голову, но он продолжает с ней совокупляться, будучи безголовым телом — и достигает оргазма, уже, фактически, умерев. Самка некоторых видов паука съедает самца целиком, оставляя только его гениталии внутри собственного тела. У некоторых паучих собирается внушительная коллекция. Самка человека, венец творения, обычно откусывает сразу и голову, и яйца. И самец человека слишком часто достигает гармонии уже, фактически, мертвым. Если речь вообще идет о какой-нибудь гармонии.

Потом она рыдает и лупит стену кулаком, а меня — открытой ладонью, наотмашь. И я даже не злюсь. Мне все равно. За попытку всем спасибо. Снова кончилось ничем.

Это была первая девочка. Потом была вторая, потом была третья, потом были еще — но каждая говорила: «Господи, как я об этом мечтала! Мне надо сначала переодеться».

У меня скопилась целая пачка эскизов, сделанных шариковой ручкой на бумаге «Светокопия». Неумело нарисованные заколдованные замки и волшебные лошади, ужасно нарисованные мечи, похожие на офисные пластмассовые ножики для разрезания бумаги или зазубренные кухонные ножи для овощей, и наивные наброски великолепных туалетов, необычайно откровенных. Девичьи мечты, поверенные бумаге.

Я чувствую, что каждый раз, когда очередная девочка рисует очередную волшебную лошадь, похожую на рахитичную собаку с крылышками, барьер становится толще на толщину бумажного листа.

Мне долго казалось, что разговаривать с приятелями вообще не о чем. Среди них было очень немного людей, в принципе способных вместить мысль о выходах в другие миры, о барьере и о странствиях. Если кому-то из приятелей хотелось странствовать по мирам, то он вполне удовлетворялся компьютерными играми.

Я ненавижу игры. Я ими брезгаю. Рядом с настоящим выходом они — как дешевая резиновая женщина в сравнении с юной возлюбленной, как стеклоочиститель в сравнении с французским коньяком. Как протез в сравнении с живой конечностью. Но вокруг все играют — и все смакуют обсуждения.

Эскапизм движущихся картинок. Отождествление себя с неуклюжей нарисованной фигуркой. Подражание реальности с забавными ошибками — герой пробегает дерево насквозь и буксует возле стены, птички чирикают закольцованным звуком, один и тот же тропический писк повторяется через равные промежутки времени.

Тупое мародерство сюжетов. Из нарисованного трупа можно вынуть ворох всяческого барахла, достаточный, чтобы загрузить «Камаз». Будучи выпотрошенным, труп исчезает. Мечта урки: пырнул ножом, сорвал шапку, вытащил бумажник — и убитый, помигивая, тает в небытии, не создавая убийце проблем.

В нарисованном мире почти всегда поощряются убийства. Ставя над собой эксперименты, я понял, что через некоторое время становится весело убивать нарисованных человечков — и ощутил отвращение к себе.

Не гнусновато ли наслаждаться убийством оживленных технической магией рисунков? Суррогатная бойня…

Нарисованная кровь, проливаемая потоками, вызывает сомнительный катарсис. Сохраняйся — и живи заново. Становись условно сильнее, условно убивая условного противника. Время течет в никуда потоками — и ничего не изменяется, кроме доспехов на нарисованном теле. Нарисованным мечом можно убить нарисованного слона, если бить достаточно долго — условность и снова условность…

От книг, написанных геймерами, несет компьютерными играми. В описанных ими битвах над головой у каждого героя маячит светящаяся полоска «жизни». Герой-картинка не чувствует боли. Он падает на зеленую плоскость, сам плоский, и лежит неподвижно, пока не исчезнет — нарисованный аналог бренности.

Геймер мне не помощник. Это я хорошо осознавал. Геймер сам существует в нарисованной координатной сетке. Может, в нем и есть какая-то искра — но… говорить с ним мне не о чем.

Зато я стал разговаривать с писателем. Он писал фэнтези, из чего я заключил, что странствиям по мирам он человек не чужой.

Мне следовало бы сперва почитать то, что он пишет, но я сглупил. Я долго слушал его болтовню о конвентах, издательских подковерных делах и модных новинках — и, в конце концов, почти поверил в его компетентность. Я ошалел от бесплодных попыток преодолеть барьер, мне слишком хотелось в кого-нибудь поверить.

Мы сидим у него и пьем. Пьем за то, какой он талантливый писатель. Пьем за то, как он шикарно продается. Пьем за то, как о нем пишут в газетах, в журналах и в Интернете. Мы пьем — ему нет дела до выходов в другие миры через кухонную дверь. Его читатели на его личном сайте подробно объясняют ему, что хотят видеть в следующей книге — он это записывает — они это читают и диктуют ему продолжение. Конвейерный труд современного литературного работника — конвейер замкнут лентой Мебиуса. Зачем ему выход?

Он не видит того, о чем пишет. Он не верит в то, о чем пишет. Он придумывает слова, которые будет радостно читать его поклонникам, и забивает их в Word. Книга состоит из слов. Между словами вставлены шутки поклонников, шутки приятелей, шутки из Интернета и телевизора — увидев знакомую шутку, в которой переставлены слова, можно смеяться.

Я пью — и не пьянею. Я внутри твердого воздуха, как внутри стеклянного куба. Мои мысли не путаются, но я сам — стеклянный, оловянный, деревянный… Мне хочется бить кулаками по столу. Мы пьем еще по одной — и я слетаю с нарезки.

Я открываю выход в его кухне. Между плитой и мойкой — дверь в глухую ночь другого мира. Мрачные теснины черных оскаленных скал освещены двумя лунами — большой зеленовато-бледной и маленькой ярко-рубиновой. Ущелье освещено гнилым зеленовато-кровавым светом, пересечено двойными тенями. Вдалеке, между скалами, мне мерещится какая-то циклопическая постройка — замок? Крепость? Космическая станция? Острые башни врезаются в бурые беззвездные небеса.

Писатель жадно смотрит за барьер. Он почти протрезвел.

— А! — вопит он в восторге. — А дальше?

Я стряхиваю с себя пьяный ступор и запускаю время. Угловатые силуэты летучих мышей — летучих лисиц — маленьких крылатых бесов — срываются со скального выступа. Что-то коленчатое, покрытое шипами, ощеренное, пощелкивая и хрустя торчащими суставами, быстро пробегает между камней. По небу стремительно летят бурые облака. По ним шарит длинный луч холодного света — может, прожектор?

— Фигня, — говорит он. — А рубилово где? И вообще — там у тебя что, Темный Властелин живет?

Я не знаю, кто там живет. Я тут людей не видел — только этих шипастых тварей, похожих на хищных ящериц, мохнатых пауков размером с собаку, и какие-то громадные тени или облака, окруженные опасным желтым свечением, которые скользили через скалы у самых их вершин, направляясь к горизонту.

— Я не знаю, чей это мир, — говорю я. — Туда нужно войти. Иди туда, а?

Он шлепает ладонью по барьеру. Хохочет.

— Сдурел! Как туда войдешь — это же придумано! На самом деле его нет! Это глюк! Вот интересно, тебе мерещится то же самое, что и мне? Вот интересно, чего это ты мне налил?

Хихикает и подмигивает. Смотрит на меня с пьяным превосходством.

— Никаких этих… роботов. Там будут жить орки. А мы… то есть я… я туда попал не из кухни — это как-то глупо. Меня… ну, ты поэл, перса, героя, как его, убили в горячей точке. И я… в смысле, этот самый, герой, мать его, ну, ты поэл, туда попал после смерти. А там — орки. Самое место для орков, стопудово!

Я слушаю про орков. Я слушаю про рубилово, про квесты, я слушаю, как книга будет продаваться, я слушаю, какие хвалебные отзывы напишут фанаты. Я слушаю про ятаганы и мечи, про кольчуги и доспехи.