Но я ошибся.

Мы паковали обвязки, карабины, страховку — и Тоша делал со снарягой какие‑то странные штуки. У него даже, кажется, чуть светились кончики пальцев.

— Ты чего это? — спросил я, а уже потом сообразил, что не осилит машина ответить на такой вопрос. Но Тоша ответил.

— Проверяю металл на возможные внутренние дефекты. Когда вдруг ломается то, что казалось совершенно целым — дело к беде.

Это было так осмысленно, что я сильно удивился. А Тоша продолжал:

— Горы — это множество стихийных обстоятельств, которые от нас не зависят. Но оборудование зависит — а то, что зависит, может быть доведено до оптимального состояния. Верно?

Тогда я подумал, что было бы забавно подначить робота, и спросил:

— Наверно, думаешь, что люди — идиоты, да? Лезут в стихийные обстоятельства, которые им неподконтрольны, рискуют — жутко глупо, правда? Нерационально?

Тоша оторвался от тросов, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Я тоже лезу в стихийные обстоятельства. Я был ориентирован на деятельность секретаря и секьюрити, но мне нравятся горы. Я попросил босса сменить мне специализацию и корпус. Я понимаю и разделяю с людьми этот тип жуткой глупости.

Поразил меня этой тирадой, прямо скажем.

— У тебя, значит, был другой корпус? А ты захотел этот? Фантастика…

— Да, — сказал Тоша очень охотно. — Был антропоморфный корпус, тщательная имитация человеческого существа. Но для работы в горах он намного менее удобен, чем модификат «Йети», потому что рассчитан на решение совершенно других задач.

— То есть, тебя запрограммировали секретарствовать, а ты решил стать альпиндяем? Сам дошёл своим умом — или что там у тебя?

Робот опять улыбнулся — улыбка у него была роскошная, не обезьянья, а голливудская.

— У меня, — говорит, — в некотором роде ум. И, пораскинув им, я пришёл к выводу, что именно горы могут доставить мне максимум радости от существования.

— Слушай, — сказал я, офигевая окончательно, — а тебе‑то зачем в горы? Людей спасать? Так ведь это не вопрос, везде можно. Что тебя именно в горы‑то понесло, а? Какая программа? И это я о радости уже молчу — ты что, можешь радоваться?

Тоша кивнул. Я всё больше и больше терял ощущение реальности от того, что он говорил.

— Радость — это стимул. Зачем мне делать что‑то, что не доставляет радости?

— А приказы выполнять?

— Если бы я был запрограммирован выполнять все приказы людей, вчера вечером я был бы вынужден пытаться достать с неба Венеру — Лёся хотела использовать её в качестве брошки для куклы.

— Умереть — не встать… и чему ты радуешься в горах?

И тут Тоша заговорил проникновенно, почти мечтательно:

— Тому же, что радует вас. Если бы у мехов были души, я бы сказал, что это духовное родство с вами. С Игорем. С Отто и Кранцем. С другими людьми, которых я водил по маршруту. Вы все наслаждаетесь, решая сложнейшие задачи — и я тоже. Непредсказуемые условия, действия в постоянно меняющейся обстановке — это очень сложная задача. Совершив с людьми восхождение, я понимаю, что они чувствуют. Восторг. Им удалось решить этот маршрут. Я чувствую то же самое.

А я чувствовал, что у меня заходит ум за разум.

— Радость… Ты радуешься, если ухитришься решить сложную задачу?

— Да. Как и ты.

— Хорошо. А чем тебя радуют девчонки Крюковы? Или это — вроде побочного эффекта: терпишь ради гор домашнюю работу?

Тоша приподнял брови, как бородатый терьер.

— Дмитрий, я удивлён. Дети — самые непредсказуемые человеческие существа. Они ставят передо мной задачи редкой сложности поминутно — и, как правило, дают крайне мало времени на выбор решения. Общаясь с ними, я постоянно нахожусь в состоянии поиска ответов. Это, как говорит Игорь, ка-айф.

Я не знал, как к этому относиться. Я сам хотел сказать тоном робота: «Я удивлён». Потому что… не знаю. Я разговаривал с Тошей не как с машиной, но и не как с человеком. От новизны в голове что‑то смещалось с привычных тем, с привычного хода мыслей. Слово «робот» как будто меняло для меня смысл.

Так постепенно я начинал понимать, почему Крюк выходит из себя, если кто‑то называет Тошу «вещью» — но его привязанность к этому существу меня всё равно поражала. Уходя из квартиры, Крюк постоянно носил гарнитуру. Что‑то в этой привязанности мерещилось патологическое; Кондратий прямо выдал:

— Крюк робота любит больше, чем жену.

Но сам Игорь на это только раздражённо хмыкнул:

— У тебя к Тоше какое‑то особое отношение, Кондрат. А тебе не приходило в голову, что через него — постоянная связь с Соней и девчонками, а?

Кондратий ничего не хотел слушать. Робот его как‑то волновал, цеплял — и Кондратий просто отвлечься не мог, если Тоша был поблизости. Его бесило, что Крюк гладил машину по голове, что Соня иногда тискала робота, как большую игрушку: «Тошечка-лапочка!» — и даже что я иногда заговаривал с ним. Сам Кондратий общался отрывистыми фразами, приказным тоном, кривя лицо. По мне, эти приказы иногда выглядели вполне издёвкой.

Но Тоша всегда был спокоен, как танк. Если он не мог улизнуть от общения, то просто выполнял — или корректнейшим тоном, с непроницаемой миной, объяснял, почему выполнить нельзя. И такое его поведение выводило Кондратия из себя ещё больше.

— Чёртова машина! — плевался он, швыряя в коробку консервную банку. — Как английский дворецкий, итить… Крюк, тебя холуи не раздражают?

— Дурак ты, Кондрат, к тому же упрямый, — возражал Крюк. — Что ж ему, драться с тобой? Так ведь он — машина, тебе не поздоровится.

— Электронный холуй, — фыркал Кондратий. — «Чего изволите-с?» В кайф тебе себя чувствовать рабовладельцем, а?

— Кондратий, — пытался говорить я, — ну что ты до всех докапываешься? Что дуришь? Какой, к трёпаной маме, Крюк рабовладелец?

— А чем мех не раб? — язвил Кондратий. — Подай-принеси, Соне помогает тесто месить, детям сопли утирает, у нас на подхвате. Даром же? Даром. Потому что — вещь, запрограммированная вещь. Крюк себе лакея купил. Дорого, правда.

И в один прекрасный момент Тоша, который слушал эти эскапады и молчал, заговорил в ответ. Потом я думал, что он, видимо, успел собрать о Кондратии достаточно информации для выводов.

— А ты свободен, Кондратий?

Тот осёкся — не ожидал, привык к тому, что робот молчит. И ответил после паузы, вполне заносчиво:

— Я — человек, знаешь ли. Не тебе чета.

— Я знаю, что ты — человек, — спокойно согласился Тоша. — Но спросил, ощущаешь ли ты себя свободным.

— Конечно! — огрызнулся Кондратий.

— То есть, независим ни от обстоятельств, ни от суждений?

— Абсолютно.

— Ты пытаешься себя обмануть, — сообщил Тоша, не меняя тона, без тени раздражения.

Кондратий сжал кулаки и дёрнул щекой.

— Ты кто такой, чтоб меня учить, обезьяна электронная?!

— Я не учу, — возразил Тоша. — Я всего лишь констатирую факт. Ты пытаешься обмануть себя — и меня заодно.

Кондратий шумно выдохнул.

— Ну и чем же я такой несвободный?

— Простейший пример, — начал Тоша таким тоном, каким объяснял Лёсе, почему в дырках ничего нет. — Ты очень хочешь поехать с Игорем на Аляску, чтобы совершить восхождение на пик Мак-Кинли — ожидаешь, что это доставит тебе радость. Я тебе эту радость омрачаю. Но ты не можешь ни заставить Игоря не брать меня с собой — это лишит его радости и огорчит, ни успокоиться и смириться с моим обществом — на это у тебя не хватает душевной гармонии, ни отказаться от поездки — ты слишком долго ждал. В результате ты не можешь ни сделать того и так, как хочешь, ни чувствовать того, что хочешь. Разве это свобода?

Кондратий пыхтел, щурился, но не знал, как ответить.

— Продолжать? — спросил Тоша.

Кондратий оглянулся на нас с Крюком — и вид у него был почти беспомощный.

— Гад ты, — бросил он Тоше в досаде. — Дать бы тебе в морду — да ты железный!

Тоша улыбнулся.

— Прости, Кондратий. Я понимаю, почему я гад. Я ведь делаю то, что хочу, и так, как хочу, хотя я всего лишь электронная обезьяна, механический холуй и вещь Игоря. А ты — нет. Это очень обидно. Я тебе сочувствую, но, к сожалению, не могу помочь. Личная свобода достижима только той личностью, которой она требуется.