— Ты не можешь пойти, куда захочешь! — почти крикнул Кондратий.

— Почему не могу? Разве я не в состоянии передвигаться?

— У тебя нет денег и паспорта! Ты не гражданин!

— Будь добр, Кондратий, объясни, зачем мне паспорт и гражданство. Мне вряд ли придётся когда‑нибудь судиться или вступать в брак. Для прочего подходит и технический паспорт.

— Любой человек может сделать с тобой что угодно!

— Вот как? Сделай, ведь ты же хочешь.

— А деньги!

— Я думаю, что мог бы заработать, если бы это понадобилось. Ты ведь понимаешь, как многое я могу делать хорошо. Но в настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах.

— Ты — не человек! — рявкнул Кондратий.

— Это правда. И что?

— И не будешь!

— И это правда. Но в чём беда?

И тут Кондратий остановился: мы с Крюком пытались не заржать в голос, а Соня, слушавшая в дверях гостиной, тихонько хихикала.

— Да угомонись ты уже, Кондрат, — сказал Крюк, ухмыляясь во всю пасть. — Не переспоришь ты Тошеньку, он к всемирной Сети подключён и обновления каждый день. А информацией он умеет пользоваться, и язвить умеет — хоть и не любит. Ну что ты на него катишь?

— Да ну вас нахрен! — бросил Кондратий, выскочил в коридор и сдёрнул с вешалки куртку. — Ну вас нахрен с вашими роботами, Аляской и придурью, ясно?!

Грохнул дверью. Крюк смотрел огорчённо, но Тоша тронул обезьяньей лапой его плечо.

— Кондратий вернётся. Он слишком любит тебя, горы и мечту о пике Мак-Кинли. Понимание достижимо, только требует времени, а восхождение всё расставит по местам, не грусти, пожалуйста.

И оказался прав. Кондратий действительно вернулся.

На следующий день он принёс аккумулятор для фонаря и тщательно делал вид, что ничего не произошло. Мы тоже сделали вид, что всё в порядке.

В конце концов, у нас уже были визы, билеты на самолёт, заявка на экспедицию и всё такое прочее.

Он оказался той ещё коварной сволочью, пик Мак-Кинли — первый раз мы штурмовали вершину за полярным кругом — но отступать никто не собирался. И чего‑то в этом роде ждали.

С самого начала не задалась погода. Вернее, мы вышли, когда было тепло и тихо, мороз стоял градусов восемь-десять, светило солнце — но уже к вечеру первого же дня похолодало до двадцати пяти, хлестанул ветер, нагнал туч, и снег лепил, как будто в лицо кто с размаху швырял крупным песком.

И восточный склон Мак-Кинли — то ещё местечко. Лёд и гранит, базальт и лёд, обманная порода, опасная, каждый вбитый штырь для страховки надо по нескольку раз перепроверять, потому что то и дело крошится камень, и трещины ползут. И мы с Кондратием очень быстро поняли, какой Тошка ценный у нас участник партии.

Тащил он больше нас — известно, робот. И по склону шёл, как муха по стене: в ледорубе не нуждался, из пальцев выдвинулись и жёстко закрепились этакие лезвия, врубавшиеся в лёд и даже в камень. Реакция у него была зашибенная, ничего не скажешь, погоду он чуял. Но самое главное — были в Тошке какие‑то датчики или сенсоры, реагирующие на состояние горы. От такой штуковины внутри и никто из нас не отказался бы.

Здесь, в пути к вершине, Кондратий к Тошке изрядно подобрел. Не то, чтобы совсем перестал его цеплять, но прежней злости в тоне стало уже не слыхать, скинул обороты‑то. Они слегка пререкались, а мы с Крюком посмеивались — слишком уж стало заметно, что восхождение всё расставляет по местам.

Утром Тошка Кондратию говорил:

— Не забывай про солнцезащитный крем. Сегодня ожидаются ясная солнечная погода при температуре воздуха тридцать два — тридцать пять градусов ниже нуля и ветер порывами до восьмидесяти метров в секунду. Кожа должна быть защищена от ожогов и переохлаждения.

А Кондратий огрызался:

— Отвали, зануда электронная.

Тошка смотрел, склонив голову набок, приподнимал брови и скорбно сообщал:

— Ты чересчур беспечен, это меня огорчает. Тяжёлые солнечные ожоги провоцируют отёчность мягких тканей, особенно страдают веки — и альпинист, пренебрегающий…

Кондратий вынимал из рюкзака тюбик и совал Тошке в нос:

— Ну вот, вот! Мажу, вот! Отключись!

— Я удовлетворён, — сообщал Тошка благодушно.

— Привидение с мотором, — бурчал Кондратий, втирая крем в физиономию. — Свою рожу намажь, образина железная…

— Моя образина не нуждается в дополнительной защите от ультрафиолета, — готовно сообщал Тошка. — УФ-фильтры не позволяют…

А Крюк отворачивался и принимался паковать спальные мешки, чтобы Кондратий не видал, как ему хочется заржать.

Перепалки — перепалками, а отношения‑то налаживались. И Тошка был тёплый.

Это, может, оказалось даже важнее, чем его страховка, и метеосводки, и лавинный датчик. Потому что переохлаждение в горах подбирается тихо, как вор: вот ты идёшь вполне бодро, и всё, вроде, ничего — и вот тебя уже трясёт так, что зуб на зуб не попадает, от яростного холода сводит мышцы, ни о чём не можешь думать, кроме тепла. А вокруг — пустая пустыня, мёртвые небеса, обледенелый гранит, град, как осколки стекла, и ветер, который прямо до самой души студит, до костей — и кровь, кажется, застывает в сосудах острыми кристаллами.

Вот буквально — выстуживает волю. Хочется чуть ли не маму звать: «Погрейте меня, погрейте!» — кусочек тепла кажется в жизни самым важным. И эти моменты Тошка отслеживал.

Он раскочегаривал внутри себя обогреватель, и прямо пар валил, снежинки таяли на подлёте. Обнимешь его, словно плюшевого мишку в детстве — и всем телом чувствуешь, как отпускает. Как внутри тают эти кристаллы, всё разжимается, можно чуть передохнуть — и идти дальше. Живёшь!

А робота впрямь хочется погладить. Как доброго пса.

И Крюк говорил:

— Тошенька у нас — сокровище. Что такое тащить печь — все помнят? Да и не отогреешься раньше стоянки. А Тошенька у нас — зверь полярный, что бы мы без него делали…

А Кондратий фыркал:

— Ага, полярный зверь — песец. Ну, если кто из вас растреплет, что я тут обнимался с роботом — не жить вам, так и знайте!

Но Тошка возражал:

— Прошу не рассматривать в качестве объятий действия по оказанию первой помощи, — и мы с Крюком уже и не скрывали, как это дико смешно.

А на стоянках мы заваривали чай способом хай-тек — Крюк подключал кипятильник со специальным разъёмом куда‑то в Тошкину шерсть. И Кондратий хмыкал и говорил:

— Ага, гибрид йети с микроволновкой! — а Тошка с невинной миной констатировал:

— Если тебя оскорбляет такой способ кипячения воды, то можешь попытаться разжечь на этом склоне костёр. К сожалению, за топливом придётся спуститься на три тысячи восемьсот шестьдесят метров — а печку, как тебе известно, мы не взяли.

Но Кондратий брал горячий стакан. Слишком уж сильное это наслаждение, невозможно отказаться.

К концу недели, с утра, распогодилось, солнце сияло во всю мочь, было пронзительно холодно, и ветер завывал, как сотня чертей. И до вершины казалось рукой подать — уже очень хотелось дойти побыстрее, оставить наш флаг под этим солнцем.

Утро было такое прекрасное, а вершина сияла так близко, что нетерпение всех жгло, просто поджаривало пятки.

Крюк сказал:

— Нет смысла собирать вещи. Давайте оставим палатку на стоянке, самое тяжёлое — тоже тут, а сами пойдём к вершине налегке, а? Ведь часика в три уже будем там, на крыше мира, мужики!

— Крутая мысль, — говорю. — Да мы уже к двум туда выйдем, погодка‑то разыгралась! — и Кондратий покивал.

А Тошка беспокоился. Всё время подтормаживал и будто прислушивался — мы уже знали, что он слушает эфир, радиосообщения в горах, а помимо — ещё и звуки самих гор, выбирает опасные. Некоторое время он, видимо, анализировал информацию, а потом сказал:

— Идея не очень хороша. Мне не хочется, чтобы вы оставляли тут палатку и вещи. И я предложил бы слегка изменить маршрут. Пойти вдоль гранитного гребня. Моих данных недостаточно для определённого вывода, но мне кажется, что здесь небезопасно. Вдобавок, мне не нравится состояние атмосферы, а ветер, похоже, будет усиливаться. С севера идёт снежный фронт.