—

Я тоже так думаю… Я все время об этом думаю, потому что иначе… Иначе не стоит жить. — Она встряхнула головой. — Хотите, я дам вам адрес, где вы сможете переночевать?.. Нет, не беспокойтесь, это надежные люди. Фурштадтская, двадцать шесть. Спросите Нину Московченко. Скажете, что от меня. Моя фамилия Журавлева. Галя Журавлева.

Я протянул ей руку.

—

Хорошо.

—

Это возле консервного завода, за элеватором.

—

Хорошо.

Я нагнулся, пробрался в щель забора.

—

До свидания, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулся. Опершись рукой о перекладину она смотрела мне вслед.

—

До свидания, Галя.

Мне не удалось попасть на Фурштадтскую.

Поднявшись на противоположную сторону балки, я увидел на том берегу, где оставалась Галя, множество фигурок в серо-зеленых мундирах. Они сновали по узким улочкам, группировались возле домов, разъезжали на мотоциклах.

Я поднимался по улице, повторявшей все извилины балки, и время от времени сквозь разрывы между домами мне снова был виден противоположный берег, и всякий раз я различал там людей в этой мышино-зеленой форме.

Балка становилась мельче, берега ее — более пологими, и вот вправо свернула дорога. Я стал спускаться по ней, но с середины заметил заставу на той стороне.

Я направился обратно, вверх по дороге, и, уже сворачивая за угол, обернулся: на той стороже из смежной улочки выдвигалась толпа в сорок, может быть, пятьдесят человек — мужчин и женщин. Их окружала цепочка автоматчиков.

И тут я понял, что мне осталось теперь только одно: выйти в степь, обогнуть город стороной и уже знакомым путем вернуться в плавни.

Я вышел на широкую и прямую, почти пустынную улицу. Впереди, метрах в двухстах, медленно двигалась крестьянская арба. Она поравнялась с крайними домами, когда из палисадника вышел на дорогу солдат с болтавшимся на шее автоматом. О чем-то он поговорил с возницей, посмотрел бумажки, которые тот извлек из кармана, махнул рукой: «Поезжай!»

Я потоптался на месте и опять повернул обратно. Сегодня мне, кажется, не уйти из города.

И тогда я снова вспомнил о доме Терещенко. Пожалуй, лучше всего переждать эту суету там. Может быть, до Забалки немцы не доберутся со своими повальными обысками…

Шел я медленно. Как ни тщательно навернул я портянки, ноги у меня болели, и мне казалось, что я ступал по раскаленному металлу. Встречные подозрительно оглядывали меня и мою многодневную дремучую бороду. Если бы у меня были хоть какие-нибудь деньги, я, вероятно, первым делом побрился бы…

Новое, видимо только что вывешенное объявление привлекло мое внимание. Я прочитал его внимательно, от слова до слова:

«Сегодня ночью трусливые преступники выстрелом в спину убили еще троих солдат немецкой армии. Убийцы пока не найдены.

В искупление этого нового преступления я приказал расстрелять еще тридцать заложников. Ввиду участившихся случаев покушения на жизнь офицеров и солдат немецкой армии, если до полуночи 16 октября виновники не будут найдены, будут расстреляны следующие тридцать заложников.

Настоящая акция имеет своей задачей подстрекать население к строгому соблюдению порядка, установленного немецким командованием.

Комендант города

полковник фон Эберхардт».

Знала об этом объявлении Галя, когда выводила меня в балку?

Когда я свернул на Копанскую, спустились уже густые сумерки. Только в самом конце улицы возле одного из домов смутно темнели две женские фигуры. Я прошел мимо дома Терещенко, Как и в прошлый раз, мне не удалось рассмотреть его сквозь акации, но перевернутый глечик по-прежнему был надет на третий от калитки кол.

Женщины вошли в дом. Я вернулся и, на секунду задержавшись возле калитки, проскользнул во двор. В темноте я различил осколки блюдца на прежнем месте, здоровенный кол, подпиравший дверь сарая.

Я подошел к окну, прислушался. Ни единого звука не доносилось из дома, будто тысячи лет сюда не ступала нога человека. Всего лишь два дня назад был я здесь, а у меня такое ощущение, будто вечность прошла с тех пор…

Шестьдесят человек…

Стой! А был ли здесь позавчера этот кол, подпирающий дверь? Помнится, я искал какую-нибудь тяжелую штуковину… Или я не заметил его потому, что он слишком легок?

Так оно и есть. Кольев сколько угодно в ограде, я мог выдернуть любой и не обратил внимания на этот…

Тридцать и тридцать… Шестьдесят человек. За что? В чем они виновны?..

Я присел на ступеньку крыльца.

Шестьдесят человеческих жизней…

Как-то надо вскрыть дверь. Если замок внутренний, то не спрятан ли где-нибудь ключ? А если щеколда, то где-нибудь должна торчать веревка, за которую надо потянуть.

Десять человек заплатили уже головой за мой вчерашний выстрел, еще десять заплатят завтра.

Имею ли я право на

такой

выстрел? Ведь теперь, когда я никого не нашел и уже не найду, этот выстрел нельзя оправдать никакими деловыми соображениями. Я только спасал свою собственную жизнь. Может быть, я должен спасти хотя бы этих десятерых человек?

Но ведь расстреливая нас пулями и страхом, именно этого и добиваются немцы — чтобы мы прекратили борьбу, чтобы мы сдались. А расстрелы… Станут ли они расстреливать меньше, если я заявлю о себе?

Я солдат.

«Вы мужчина, — сказал Галя, — у вас оружие…»

Имею ли я право сложить оружие?

Повернувшись к двери, я потрогал ручку, нажал ее. С легким скрипом дверь отворилась.

Черт побери! Это было так неожиданно, что я даже не сразу вскочил. Значит, здесь кто-то был? А может быть, и сейчас, притаившись в темноте, ждет, когда я сделаю еще один шаг?

Внутренняя дверь открылась, в щель блеснул слабый луч света, и звучный мужской голос спросил:

— Кто здесь?

Я остановился. Голос показался мне знакомым.

—

Ты, Сашко?

Невысокий человек, держа в руках коптилку, стоял на пороге, всматриваясь в темноту. Я узнал его.

—

Терещенко?! Вы… Вы дома…

Я вступил в сени. Он поднял коптилку, чтобы лучше рассмотреть меня, и лицо его стало злым и напряженным.

—

Вам что?

Он не узнал меня.

—

Мне говорил Грохотов, что у вас сдается комната.

—

Комната? — Он вздохнул облегченно. — Не знаю, подойдет ли вам. Она темная.

Посторонившись, он пропустил меня в комнату, вошел вслед за мной, поставил коптилку на стол, пододвинул табурет. Все это он делал молча, неторопливо, и, когда он опустился против меня по другую сторону стола, лицо его приняло обычное непроницаемое выражение.

—

Вы откуда? — спросил он, пристально вглядываясь в меня. В глазах его мелькнуло удивление: — Громов?..

—

Да. Я был у вас позавчера.

Он кивнул.

—

Понимаю. Меня не было в городе, а Васильчук…

—

Я чуть не нарвался там на засаду.

—

Там же дежурил Журба… Впрочем, он вас не знает.

Наступила тишина. Мы сидели друг против друга. Ходики на стене отстукивали секунды.

—

Умывальник там. — Он показал на дверь, ведущую в сени. — Бритва на комоде. Я подогрею чай.

—

Мне нужно видеть Махонина, — сказал я. — Сегодня.

Терещенко покачал головой.

—

Сегодня невозможно.

Он вышел в сени, вернулся с охапкой соломы, стал неторопливо растапливать печь.

—

Слушайте, Терещенко, это совершенно необходимо, и чем скорее — тем лучше.

От коптилки он зажег пучок соломы, сунул его в топку, пламя быстро охватило солому, красные блики заиграли на сосредоточенно спокойном лице Терещенко.