Особенно богатая картотека, вероятно, заведена на римских пап — «заместителей бога на земле», или, как их принято называть, «вице-доминус». Среди них было много лихого уголовного люда.

Папа Сергий III известен как убийца. На заре своей святой карьеры наместник Христа удушил своих предшественников.

Папа Сикст IV в свободное от проповедей время растлевал мальчиков.

Папа Иоанн XII уморил в тюрьме свою любимую матушку.

Папа Урбан VI был злодеем с фантазией. Он зашил в мешки полдесятка кардиналов и велел их живьем отправить на дно морское.

Брат Серафим не мог, разумеется, похвастать такой пышной уголовной биографией, как у Борджиа — папы Александра VI. Но мы на него не в претензии, поскольку Серафим все же не папа.

Брат Серафим, он же Санька Бухвостов, родился в 1935 году в той же Тимофеевке. В отроческие годы Санька не проявлял религиозного рвения. Чудесные видения не являлись перед ним в ночной тиши. Не слышались ему и ангельские голоса, которыми, как известно, широко пользуется святой дух, чтобы объявить избранным об очередном божественном мероприятии. Не наблюдал Санька и никаких чудес и профилактических знамений. На его глазах не зацветало засохшее дерево, с неба не сыпалась манная или другие крупяные изделия, море не расступалось перед ним, когда, покинув горячий пляжный песок, он шел окунать свое бренное тело в голубую волну. Камни не вопияли, иконы не кровоточили и не обновлялись.

Словом, не было ничего такого, что указывало бы на желание святого духа обратить на себя Санькино внимание. Надо отдать справедливость и дьяволу; тот тоже не докучал Саньке своими пошлыми кознями.

Таким образом, Санька рос нормальным парнем, если не считать одного крупного недостатка. Молодой Бухвостов не любил трудиться. Газетные репортеры, которые пишут заметки под рубрикой «Семья и школа», «Вопросы воспитания», «На моральные темы», обычно приходят к заключению, что в этом пороке виноваты все вместе взятые: семья, школа и товарищи, вовремя не подавшие лодырю руку помощи. Нам остается только присоединиться к этому, пусть не слишком оригинальному выводу.

В двадцать пять лет Санька выглядел значительно старше своих лет. Это был плотный блондин, с длинным вислым носом и светло-голубыми, чуть выпученными глазами. На груди у Саньки была вытатуирована скала с орлом, который держал в клюве надпись: «Нет счастья на земле!»

Санька работал шофером на спиртозаводе. Он возил огнедышащую жидкость в товаропроводящую сеть. Молодой Бухвостов искал левых заработков, не связанных с затратой физического и умственного труда. В поиски включился уже известный нам Федя Акундин, здоровенный парнюга, начинающий тунеядец. Он-то и свел Саньку с кладовщиком спиртозавода Какорякиным. Встреча состоялась в ресторане областного центра. Они сели в уголок, задрапированный тяжелой плюшевой портьерой ядовито-зеленого цвета, и заказали водку, барабульку и по две порции котлет.

— Вот такая она наша глупая жизня, — сказал кладовщик, в пятый раз берясь за графин. — В забегаловке ты эту проклятую водку меряешь на граммы, а у нас такого добра — море-океан. Для меня триста граммов — тьфу! Сам пойми, что для меня такая цифра означает, ежели я состою при емкостях, где чистого спирта тысяча гектолитров.

— Видит око, да зуб неймет, — сказал Санька, перемалывая барабульку.

— Как сказать, — загадочно отозвался Федя Акундин, мотнув своей кудлатой головой, посаженной на короткую бычью шею.

— Спирту у нас завались, — продолжал кладовщик. — Сколько его у емкостях — ке перемеряешь! Бери хоть литру, хоть пятьдесят — ни один ревизор недоглядит!

— Это почему же? — спросил Санька.

— А потому, как спирт в емкостях!

— Заладил ты одно: «емкости, емкости»! Ты толком объясни.

— Так я же поясняю. Емкости у нас калиброваны чуть ли не при царе Горохе. Так что отцедить, скажем, пять-десять литров нет никакого риска.

— Отцедишь! — сказал Санька. — Потом тебе так нацедят из уголовного кодекса, что костей не соберешь!

— А что — я дурнее тебя, — сказал кладовщик. — Мне тоже неохота в тюряху идти баланду хлебать.

— Отчего же ты не отцеживаешь? — спросил Санька.

— Отцедить не хитро. Увесь вопрос у том, как его проклятого вывезти, — пояснил кладовщик.

— Поставил бидончик под сиденье — и точка! — предложил Федя Акундин.

— Было. Ставили. Два года дали.

— Тогда замаскировать промеж бочек.

— Маскировали. Шофер на скамейку угодил.

— А под кузов, где инструмент лежит?

— Тоже было…

— Чего же не было?

— Все было, — сказал кладовщик, погружаясь в невеселые воспоминания.

— Зачем же ты людям зря душу растравляешь, — обиделся захмелевший Санька.

— А что, если эту самую жидкость накачать в …баллон? — неожиданно сказал Федя Акундин.

— Ах ты ёшь твою клёшь! — восхитился кладовщик. — Вот это удумал!

Конференция была закрыта. На следующий день Саня с помощью кладовщика накачал в баллон спирт и двинулся к проходной.

В эту смену дежурил вахтер Неделя, инвалид Отечественной войны, строгий, дотошный старик. Саньке не повезло. То ли от прокола, то ли по другой причине спирт начал просачиваться наружу.

— Никак спиртом пахнет, — сказал Неделя, подозрительно обходя машину.

— Вчера у тещи на блинах был. Хлебнул лишнее, — пытался отшутиться Санька.

— Добрая у тебя теща, дай бог каждому хорошему человеку, — сказал Неделя, внюхиваясь, как гончая в след. — Не жалеет для зятя горилки.

— Теща у меня на все сто, сам выбирал, — ответил Санька и с ужасом увидел, что Неделя присаживается на корточки у баллона.

Затем дотошный старик поднялся и молча запер ворота. Санька попытался было откупиться, сунул четвертной, но это еще больше возмутило Неделю, который гордился своей беспорочной жизнью.

Далее все пошло как по нотам. Саньку и кладовщика взяли на казенное довольствие. Одному Феде Акундину удалось выйти сухим из воды.

В тюрьме Санька сидел в одной камере с двумя уголовниками средней руки и пресвитером общины пятидесятников Ефимом Карабановым.

Пресвитер, семидесятилетний, но еще крепкий старик, угодил в тюрьму не за проповеди. Будучи на руководящей евангельской работе, он оказывал далеко не пастырское внимание девушкам своей общины, что и вызвало конфликт с известной статьей уголовного кодекса.

С первых же дней пребывания в камере пресвитер начал докучать ее обитателям проповедями и поучениями.

— Наказаны мы, братья по плоти, за тяжкие прегрешения перед всевышним, — нудил Карабанов. — Помолимся же по этому поводу, братья мои ненаглядные.

— Ладно, папаша, рвани молитву за нас! — шутили уголовники.

— Не будем сетовать на господа бога за наши испытания. Кто мы есть такие?

— Да, кто? — интересовались уголовники.

— Истинно говорю вам, как благовестник божий, человек есмь червь, тля…

— Силен, ничего не скажешь, — перемигивались уголовники.

— Безмерной печалью окружена земля, и жизнь наша скомкана и бесцельна!

Карабанов стал на колени и дребезжащим козьим голосом затянул псалом:

— Вот дает старик, будь здоров! — восхитились уголовники.

Затем пресвитер с чувством пропел:

— «Ландыши» давай, «Ландыши»!

— «Мишку»! Крути самодеятельность!

Однако очень скоро сектантский вокал надоел обитателям камеры. Карабанов не замечал охлаждения публики. Ему казалось, что он нашел путь к сердцам своих слушателей. Это было обычным заблуждением, присущим не только пресвитерам. Иной лектор закатит докладище этак часа на три, будучи уверен, что аудитория, затаив дыхание, внимает его откровениям. Между тем зал живет своей, обособленной жизнью. Кто спит, чинно сложив руки на животе, кто, давясь от смеха, рассказывает старый анекдот, кто подсчитывает в уме, сколько ему нужно занять денег до получки, а кто согнувшись в три погибели, чуть ли не по-пластунски выползает из зала на вольный воздух.