Его словно прорвало. “Я сказал отцу, что с евреями дело обстоит совсем по-другому. Один из моих начальников, человек очень образованный, объяснил мне однажды - евреи наши злейшие враги не потому, что принадлежат к другой расе, а потому, что возомнили себя лучше других рас, которые стоят выше их, евреев. Признавать приоритета этих высоких рас евреи не хотят. И это может привести к уничтожению какой-нибудь из высоких рас. Мои родители очень над этим смеялись, а отец даже рассердился на меня. “А знаешь ли ты, что в войне 14-18 годов офицеры-евреи подавали примеры высочайшей храбрости? А сколько евреев пожертвовали жизнью ради своего немецкого отечества! Да такую чушь может придумать только какой-нибудь неграмотный подмастерье!” Мой отец истинный германский патриот и верный сторонник кайзера. Наши новые идеи ему не понятны. И при посторонних мне постоянно приходится удерживать его от подобных высказываний. “Ты еще не вполне законченный национал-социалист, иначе бы уже давно донес на меня”, - говорил отец каждый раз после наших споров. И добавлял: “Это меня утешает”. Наверное, отчасти он прав. С тех пор, как я познакомился с вами, я вообще перестал понимать, зачем я в СС и что я там делаю”.

Мы с матерью молча смотрели на него. Затем я просил: “А почему вы о нас думаете?”

“Потому что твоя мама очень красива. А это не соответствует нашей расовой теории”.

“Вы говорите серьезно или шутите?” - снова спросил я.

“Конечно, шучу”, - ответил он.

“Чокнутый” приходил к нам постоянно, хотя мать всякий раз твердила ему, что это опасно. Он появлялся у нас с наступлением темноты, стараясь быть незамеченным, и приносил с собой бутылку вина. “Вам привет от моих родителей”, - говорил он, передавая матери бутылку.

Они садились за стол. Мать пила с ним только из вежливости, а он все наливал и наливал себе, и, казалось, совсем не замечал, что уже много выпил. Иногда они говорили о моем отце. Мать пыталась не выдавать своего волнения, когда речь заходила о нем, но я слышал, как дрожал ее голос, и боялся, что она опять начнет плакать.

“Я не знаю, какие условия в концентрационных лагерях, как там обходятся с заключенными, но говорят, что там просто ужасно”. “От кого вы это слышали?”

“Ходят слухи”. Мать испуганно посмотрела на меня - вдруг по неосторожности она сказала что-то лишнее?

“Это вполне может быть”, - сказал “чокнутый”.

“Ну вот”, - подумал я. - “Наконец он может говорить о том, в чем что-то смыслит”.

“Понимаете”, - продолжал “чокнутый”, - “не всегда можно правильно подобрать коменданта лагеря. Эти люди, конечно, истинные национал-социалисты, но иногда бывают довольно примитивными. Я знаю коменданта концлагеря Заксенхаузен. Это умный, трезво мыслящий человек с хорошими манерами. Настоящий представитель новой гвардии. Думаю, вам не следует беспокоиться. Если ваш супруг подобающим образом ведет себя, с ним не может случиться ничего плохого”.

“Я хотела бы спросить вас еще кое о чем”, - осторожно сказала мать. - “У моего мужа есть разрешение на эмиграцию в Шанхай. Оно пришло вскоре после его ареста. Я слышала, что евреи, у которых есть возможность эмигрировать, даже если они находятся в лагере, получают разрешение на выезд из страны и должны быть из лагеря выпущены. Это верно?”

Он покачал головой. “Насколько мне известно, с тех пор как началась война, это невозможно”.

“Но ведь официальное разрешение получено”, - не сдавалась мать. - “И ему теперь могут разрешить совершенно легально эмигрировать через Швецию и Россию”.

“Об этом мне ничего неизвестно”. Внезапно он заговорил холодным, официальным тоном: “Я работаю на Принц-Альберт-штрассе, и если бы все было так, как вы говорите, я бы это, конечно, знал”.

“Друзья мужа уже уехали”.

“Ну и что же? Добрались они до места?” - с циничной ухмылкой спросил он.

Мать молчала.

Он заговорил снова. “Мне не верится, чтобы ваши знакомые могли попасть в Китай через Советский Союз. Если мы и разрешили им уехать, они наверняка застряли в России. Но если вы интересуетесь, я для вас охотно наведу справки”.

В следующий раз он пришел сообщить матери - он добился для нее аудиенции у одного крупного чиновника, и она сможет узнать, есть ли еще для моего отца возможность выехать из страны. Он казался страшно подавленным. Когда мать спросила, что с ним, он рухнул на диван и начал безудержно всхлипывать. В штатской одежде он выглядел беспомощным мальчиком. Мать села рядом и стала гладить его по голове. Он прижался к ней, судорожно обхватил ее и заплакал еще громче. Она заговорила с ним, успокаивая, утешая, потом осторожно попыталась высвободиться из его объятий. Это ей не удалось. Тогда мать дала ему выплакаться. Немного успокоившись, он рассказал ей, что видел. Думаю, он посетил Бухенвальд и Дахау. Мать стала белой, как мел. Я же не поверил его рассказу и, сознаюсь, подумал - он хочет произвести на нее впечатление, показать себя героем, спасителем. В какой-то степени, наверное, так оно и было. Но главное - ему самому была необходима поддержка.

“Мой отец оказался прав”, - сказал он. -“СС действительно банда убийц, а я - член этой банды. И никогда не смогу выйти из нее. Но я вырос в семье, живущей по христианским заповедям. Вы можете мне довериться. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Отец согласен со мной. “Ты должен использовать свое служебное положение, чтобы помочь этой женщине”, - сказал он. - “Ты поступишь по-христиански, если сделаешь это”.

Я так и не узнал, как ему удалось добиться для матери аудиенции у высокого должностного лица. Больше двух часов простояла она в пустой комнате, примыкающей к приемной. Она даже присесть не могла - не было ни стула, ни табуретки, вообще никакой мебели. Только голые стены. Единственное окно выходило на пустынный внутренний двор. И в этой комнате, рассказывала мать, ее охватил панический страх, острое желание уйти, убежать отсюда. Но мысль об отце удержала ее. Она осталась.

Наконец дверь рывком открылась, и чей-то голос громко сказал: “Входите”.

Мать не поняла, кто распахнул дверь - в комнате не было никого, кроме человека за письменным столом. Вероятно, это он пригласил ее войти. Мать очутилась в светлой и, как показалось ей, хорошо обставленной комнате. Потом я часто расспрашивал ее об этом, но она не могла припомнить подробностей. От страха у нее все плыло перед глазами, стучало в висках. Но сидевшего за столом человека она хорошо запомнила. Мать была твердо уверена, что это - сам Гейдрих. Тогда я понятия не имел о том, кто такой Гейдрих, но судя по описанию матери, там он, конечно, был самый главный. Позднее я узнал, что человек за письменным столом занимал весьма незначительную должность - был адъютантом или чем-то вроде этого.

“Ну, евреечка, в чем дело?” - приветливо спросил он. Не удержавшись, мать сразу начала плакать.

“А ну, возьми себя в руки, не то вылетишь отсюда в два счета!” - внезапно сменив тон, заорал сидевший за столом.

Это подействовало. Перестав плакать, мать спросила, нельзя ли отпустить ее мужа из концлагеря - разрешение на эмиграцию в Шанхай уже получено. Ведь власти хотят, чтобы все евреи покинули Германию!

“Да, конечно, мы хотим избавиться от евреев, но только нашим собственным способом”, - засмеялся он.

У него было узкое, невыразительное лицо с маленькими серыми глазками. В какой-то момент матери даже показалось - сейчас он вытащит пистолет. В то же время у нее возникло ощущение, что он исподтишка любуется ею. Может, его удивила смелость матери, а может, она понравилась ему - ведь она была красивой женщиной. Во всяком случае, он записал анкетные данные моего отца и сказал, что рассмотрит его дело, если представится такая возможность. Потом он замолчал и углубился в чтение бумаг, лежащих на письменном столе. Казалось, он совсем забыл о матери. Подождав некоторое время, она напомнила - он должен подписать пропуск, иначе она не сможет выйти отсюда.

Он взглянул на мать с наигранным удивлением: “Что, разве тебе у нас не понравилось?” Она молча протянула ему пропуск. Человек за столом подписал его. Мать вышла из комнаты, беспрепятственно дошла до ворот, сдала пропуск и очутилась за залитой солнцем улице. У нее было ощущение, как будто она вынырнула на поверхность из глубокого омута.