Художник замолчал, поправил усы и в сопровождении фрекен Бюлинд, выдавившей от лица обоих «спасибо» и «до свиданья», отправился домой. За ними последовала заметно огорченная Ева Идберг. Проворчав, что ему нужно заняться ружьями, ушел на берег Хюго Маттсон. А я кое-как взгромоздился в гамак, где и сидел вместе с Магнусом, пока из дома не вышли Сигне и Министр.

Пылко возмущаясь необязательностью опаздывавшего врача, со множеством отталкивающих своим реализмом деталей Сигне рассказала нам, как Кристер Хаммарстрем сам сделал себе перевязку. Пуля прошла через руку, но не задела кости или сухожилий. Сигне ассистировала ему при чистке раны и наложении бинта и заслужила от знаменитого хирурга звание «отменной операционной сестры». Ее голубые глаза под спутанными каштановыми волосами сияли от гордости, а руки беспокойно и энергично блуждали, словно искали новой, не менее ответственной сферы приложения своих навыков.

— Смотреть, как он работает, одно удовольствие, — продолжала она. — Я с детства мечтала стать медсестрой, и сейчас почти жалею, что из этого ничего не получилось. Больница совсем рядом с нашей городской резиденцией. Я и раньше читала, как работает Кристер, в одной газете. Это же надо, к некоторым новым, особо трудным операциям он готовится месяцами и заранее отрабатывает все свои действия на специально изготовленных для этого макетах! Конечно, коллеги порицают его за чрезмерный педантизм и считают, что он перестраховывается, но разве это недостаток, если делаешь операцию на живых людях! Случись у меня какие-нибудь неприятности с почками, я бы обратилась только к нему. Во время операции он сосредоточен и хладнокровен, но после у него наступает реакция: он становится нервным, вялым и опустошенным и сам вынужден отлеживаться в постели, — так писали о нем в той газетной статье, и это абсолютная правда, потому что сейчас он лежит там, наверху, в доме, и вид у него действительно жалкий...

Внимая, как в полудреме, потоку ее речи и глядя одновременно на Магнуса, я вдруг пришел к совершенно неожиданному выводу: худой и молчаливый муж Сигне страдал не от недостатка отбираемой у него пищи — его лишили слова.

Новое кровопролитие не успело попасть на страницы вечерних газет, и на этот раз они толкли воду в ступе. Информационные волны, разошедшиеся от него, захлестнули передовицы только после обеда. Я обнаружил это, когда во время всеобщего послеобеденного купания сидел на пристани, просматривая прессу.

Передовая в «Экспрессен» весьма двусмысленно объясняла, почему Министру обязательно следует подать в отставку независимо от того, виновен он в совершении убийства или нет: «В переживаемый страной момент глубокого кризиса ей не нужен министр внутренних дел, происки которого могут привести граждан в тюремную камеру».

— «Экспрессен» требует твоей отставки! — бодро крикнул я Министру, который в этот момент, легкомысленно наплевав на все угрозы своему политическому положению, мчался на животе вниз по горке в самую середину орущего и плещущегося в воде выводка ребятишек. — Они хотят министра, который не ходит в туалет.

— Ну тогда им нужно обратиться в магазин игрушек! — крикнул Министр, плеснув ладошкой воду на двух дошкольников. — Дай этой газете волю, и кабинет выглядел бы, как зал ожидания на Стокгольмском центральном вокзале. В нем бы вечно сидели одни бомжи, а энергичные целеустремленные люди только мелькали, входя в него и выходя. Существенно лишь то, что пишет «Арбетет». Мы в правительстве часто сравниваем газеты с маркизами на фасаде высотного здания: члены правительства постоянно падают и пробивают их, главное — не пробить предпоследнюю, розовую, когда мы пробиваем и ее, положение становится по-настоящему опасным, а если лопнет и последняя красная — «Арбетет», внизу не остается ничего... только голый асфальт. Тогда конец, тогда остается только...

—...смерть, — подсказал я.

— Смерть? Кто говорил о смерти? Нет, тогда остается только сделаться губернатором. Ты представить себе не можешь, сколько у нас в стране губерний и какие они все разные! Ужасно запущенные, продуваемые насквозь ветрами, совершенно дикие! Почти безлюдные или с говорящими на диалекте аборигенами! Всего через несколько недель после назначения они вваливаются к тебе в кабинет и требуют, чтобы ты открыл для них новую шахту, это понимаешь сразу, тут переводчик не нужен, это они тебе втолкуют быстро. Хорошо еще, если они не потребуют, чтобы ты вырыл ее собственноручно, они хотят только, чтобы ты добился от правительства денег. Ты, конечно, связываешься со своим старым министерством, и тебе отвечает по телефону молокосос — из тех, которым ты из милости дозволял в свое время посидеть в конторе сверхурочно после окончания рабочего дня, пока сам ты вкушаешь в королевском дворце филе камбалы под вермутовым соусом.

Он тебе отвечает:

— К вашим услугам, это говорит такой-то и такой-то.

Потом после долгой паузы:

— Так это вы, Бог мой, я и не узнал вас сразу.

Голос его звучит так, словно он опознал труп, пробывший в воде два месяца и только что выловленный спасателями.

— Как вы там поживаете на новом месте?

Тут голос у него становится гуще, он басит, дает понять, какое расстояние вас разделяет.

Ты выкладываешь ему свое дело, и все время, пока говоришь, слышишь какие-то неясные щелчки. Тут ты вспоминаешь, что новый министр как-то признался в одном из интервью, что любит пощелкивать ногтями о зубы, когда ему докучают особенно несвязной или бестолковой речью. Странно, но в бытность свою министром ты этого недостатка за своим подчиненным не замечал.

— Послушай, — говорит он, — все, что ты говоришь, звучит дельно, но у нас в этом году туговато с бюджетом. Конечно, сумма небольшая — просто смехотворная, но мы должны оценивать расходы суммарно, воспринимать, так сказать, общую картину. Что говоришь? Много ли мне приходится работать? Естественно, много! Работы — воз и маленькая тележка, дела накапливались годами. Нет, нет, я совсем не имею в виду, что ты... Нет, право, извини!.. Я должен идти! Приехала делегация из глубинки, просят денег. Конечно, мы им откажем. Что-то связанное с финансированием какой-то дурацкой шахты...

Министр выбрался из воды и, как мокрая собака, встряхнулся.

— Или ты можешь сделаться генеральным директором завода, и тебе раз в неделю будут звонить лакеи из приемной министерства финансов и выговаривать за то, что ты слишком тратишься на карандаши. Нужна же какая-то дисциплина! Если у других получается, должно получиться и у тебя. Кстати, что вы с этими карандашами делаете? Едите их, что ли? Да, да, именно это я и хочу сказать, отчетность у вас не блещет... Есть, правда, и третий выход. Можно поехать за границу. В Брюссель, например, — заниматься нашими отношениями с ЕЭС или в Гватемалу — распространять грамотность. В первом случае пострадает твоя психика, во втором — благодари бога, если унесешь оттуда ноги.

В этот же день Петтерсон устроил нам еще один утомительный и нервный допрос, но за ужином случилось нечто забавное.

Когда мы уже собрались приступить к десерту, дверь в столовую рывком распахнулась и на пороге появился невысокий широкоплечий джентльмен с черной сумкой.

— Могу я поговорить с вашим директором?! — крикнул он, словно обращался к большой аудитории.

— С каким это директором? — недогадливо спросил Министр.

— С директором вашей колонии или пансионата, или как еще вы тут называетесь? Есть здесь лицо ответственное, с которым я могу поговорить? Это — вы?

Министр объяснил ему, что он — не директор пансионата, а супруг и отец, сидящий за ужином в кругу своей семьи. -

То ли испугавшись, то ли удивившись, мужчина отступил на шаг.

— Меня зовут Муберг, доктор Муберг. Я приехал по вызову к больному с другого конца округа и поэтому сильно задержался.

Тут Министр сообщил ему, что пациент, к которому доктора вызывали, уже лежит должным образом перевязанный у себя дома и в помощи не нуждается, на что доктор Муберг в свою очередь изложил свой взгляд на вызовы, заставляющие врача без всякой на то нужды тащиться с одного края округа на другой — на какие-то богом забытые острова. Разгоряченный взгляд доктора и жест, которым он отставил от себя сумку, подтверждали: выражения «бесцеремонный» и «бесстыдный» — лишь легкая прелюдия к действиям и поступкам гораздо более радикальным.