— Эсмеральда, где ты? Эсмеральда...

— Она сумасшедшая, не реагируйте, — сказал Гескин, неожиданно оказавшийся за моей спиной. На нем был серый в мелкую черную клеточку пиджак, черные брюки, голубая рубашка и весьма фривольный, если учитывать возраст и социальный статус барона, шейный платок. — Все время ищет свою собаку, которую сама же похоронила в сороковом, после налета немцев на Лондон. При всем том — прекрасный критик и тонкий знаток творчества всех латиноамериканцев — от Бастоса до Борхеса.

— Доброе утро, барон.

— Ох, простите! Доброе утро, мадемуазель! — Гескин галантно расшаркался и поцеловал мне руку. — Как спалось?

— Как на партсобрании.

Гескин хмыкнул:

— Для коммунистки вы прекрасно выглядите.

— Это комплимент?

— Констатация факта. До ланча я вообще не делаю комплиментов, — Гескин огляделся по сторонам, явно ища кого-то, потом вновь повернулся ко мне: — Такая бурная ночь... Угрозы, шантаж, люминал в стакане, пистолет у виска... Поделитесь опытом, как вам это удается?

— Что «это»? Подмешивать люминал в кофе?

— Нет, так крепко спать после всего.

— У нас, русских, коварство в крови, разве вы не знали? Холодные и расчетливые орудия коммунистической системы.

— А у нас, евреев?

— Это, увы, тайна. Как оборотная сторона Луны. Всякий раз, когда кто-то чего-то не понимает, сразу валят на евреев. Я же говорила вам, что все мы — рабы привычек...

Неожиданно общий гомон вспорол резкий баритон:

— Леди и джентльмены — участники международного симпозиума, посвященного творчеству Хулио Кортасара! Прошу всех подойти ко мне, — произнес невысокий пожилой толстячок на прекрасном английском. — Разрешите приветствовать вас в столице Аргентины и сообщить, что автобус подан. Пожалуйте к выходу!..

Гомон возобновился, но уже с новой, возбужденной интонацией. Курящая, галдящая толпа, распространявшая ароматы духов, кофе и хорошего мыла, потянулась к вертящейся стеклянной двери вестибюля.

— Неужели все эти люди — участники симпозиума? — поинтересовалась я, пока мы с Гескином двигались к выходу.

— А что, не похожи?

— Да не очень.

— Думаю, что все. Хотя не могу сказать, что все они литературоведы, критики или писатели, — Гескин подал мне руку, и я поднялась по высоким ступенькам в салон огромного канареечно-желтого автобуса. Через секунду барон уже сидел рядом.

— На что вы намекаете?

— Видите ли, любое подобное сборище чем-то напоминает панель: в основном места заняты профессионалами. Но бывает, что забредают и любители...

— Вы имеете в виду меня или себя?

— Вот теперь я вижу, что вы действительно выспались, — улыбнулся Гескин и второй раз за утро поцеловал мне руку.

— Вы и дальше намерены демонстрировать наши приятельские отношения? — спросила я вполголоса.

— А разве это не вы подошли к моему столику в «Рице»?

— Не к вашему, а к столику госпожи Шарль-Ру.

— Неважно. Все должно идти, как планировалось.

— Кем?

— Валя, давайте поговорим о Кортасаре...

— К черту Кортасара! Еще успеете наговориться, для этого есть симпозиум. А я хочу поговорить о себе!

— Спокойней, мадемуазель, спокойней, — Гескин перегнулся к сидевшему через проход плотному мужчине с холеной бородкой: — Месье Парсини, ваше эссе о Вольтере просто блистательно...

— Благодарю вас, барон, я особенно счастлив слышать столь лестный отзыв именно от вас.

— Позвольте познакомить вас с представительницей русской прессы госпожой Мальцевой...

— О-о! — Парсини всплеснул руками, словно его обрызгали расплавленным оловом. — Вот уж действительно сюрприз! Мне очень приятно, мадам, что на вашей родине почитают творчество Хулио Кортасара!

— Мне приятно, что вам приятно.

— Какой французский! — Парсини еще раз всплеснул руками, теперь уже гак, словно отряхивал остывшие сгустки олова. — Где вы изучали язык?

— В Мытищах.

— Простите?

Автобус взревел и тронулся. Чтобы успешно вести дальнейшую беседу под шум мотора, да еще перегибаясь через тушу Гескина, надо было либо благопристойно жестикулировать, либо орать, как чабаны в горах. Я предоставила право выбора французу, а он, видимо, и не думал прерывать дорожный диалог:

— Мытищи — это университет?

— В каком-то смысле даже больше...

— Больше Сорбонны?

— Ну что вы! Разве есть в мире что-либо больше Сорбонны?

— А какую газету вы представляете, мадам?

— Боюсь, что при переводе ее названия на французский потеряется даже та крупица смысла, которая в нем была заложена изначально...

— Понятно! — Парсини игриво подмигнул Гескину: — Барон, ваш вкус, как всегда, безукоризнен.

— Вы имеете в виду шейный платок сэра Джеральда? — меня вдруг разозлила атмосфера спонтанного кобелиного взаимопонимания, возникшая между ними.

— О да, — кротко кивнул Парсини, поняв, что мне неприятна последняя фраза.

На этом обмен мнениями завершился. Я уставилась в окно, наблюдая яркие, оживленные улицы Буэнос-Айреса. Несмотря на будний день, народу была масса. Причем, в отличие от озверевших на работе и в очередях москвичей или ленинградцев, эти, темноволосые и нарядные, никуда не спешили. Шли покачиваясь, в обнимочку, сидели в кафе за чем-то ярким, глазели на витрины, целовались прямо на проезжей части... Странно, но вчера, когда все было запутанно и неясно, когда Гескин казался мне врагом номер один, а подозрения и авантюрные планы разоблачения респектабельного соглядатая грызли меня изнутри, вид буэнос-айресских авенид гораздо больше радовал глаз. Сегодня же эта беззаботность и многоцветье почему-то меня раздражали. Я с тоской осознавала всю несостоятельность жизненной концепции моей приятельницы...

— Нравится? — Гескин, видимо, еще с утра поклялся посвятить оставшуюся жизнь опеке надо мной.

— Вам не кажется, что нам надо поговорить? — спросила я, не отрываясь от окна.

— Мне кажется, что вчера мы поговорили обо всем на свете. Такой драматургии чувств сам Шекспир позавидовал бы.

— Да, по я по-прежнему не знаю, что делать...

— Судя по вашему виду, этого ие скажешь, — пробормотал барон. Однако, перехватив мой разъяренный взгляд, примирительно добавил по-русски: — Вам не следует волноваться. Я все обдумал.

— И?..

— Послушайте, даже если бы я представлял себе план дальнейших действий, обсуждать его в автобусе было бы странно, не так ли?

Я кивнула.

— Дайте срок, все свалилось на нас так неожиданно... Посмотрим, как будут развиваться события. Боюсь, что-то такое, чего не знаете ни вы, ни я, еще произойдет...

— Господи! — вырвалось у меня помимо воли. — Что еще?

— Не знаю... — Гескин поправил шейный платок, как-то виновато улыбнулся и повторил: — Не знаю, Валя...

— Разве есть что-то, чего вы не знаете?

— А вы действительно решили, что я — британский Шандор Радо?..

Сидя в большом, но довольно уютном зале, огромные окна которого были задрапированы старомодными шелковыми портьерами, ниспадавшими на отполированный до блеска узорный паркет, слушая нудные разглагольствования ораторов об экзистенциальном мире Хулио Кортасара, архитектонике его прозы, биоэнергии метафор и субдоминантности речевых интонаций, я отчетливо поняла две вещи: во-первых, что никогда больше не притронусь ни к одной книжке Кортасара, а во-вторых, что не могу доверять Гескину. Мучительно взвешивая все плюсы и минусы нашего спонтанного сотрудничества, я не могла отделаться от ощущения, что меня все-таки водят за нос. Уж слишком все это было по-киношному: пистолет с глушителем, злость отрицательного героя, секунда до неминуемой смерти, спасительный телефонный звонок, резкая перемена настроения — от намерения убить до покаяния и договора о негласном сотрудничестве в борьбе с общим врагом...

После вчерашней ночи Гескин больше не был мне антипатичен. В какие-то моменты мне казалось, что я чувствую его настроение, его искренность и глубоко запрятанные комплексы. Но стоило мне подумать, что все происшедшее, быть может, лишь часть коварного плана, мастерски претворяемого в жизнь опытным провокатором, как эфемерное очарование Гескина моментально улетучивалось, оставляя во мне лишь страх за себя, за свое будущее, за свою жизнь.