Когда мы вошли в зал, Гескин по-хозяйски расположился рядом. Тут я не выдержала и сказала ему, что хочу побыть одна.

— Вам необходимо сосредоточиться на выступлениях ораторов? — поинтересовался барон.

— Мне необходимо сосредоточиться иа себе...

Теперь он сидел где-то в первых рядах. Время от времени его респектабельная седая шевелюра выныривала из скопления шляпок, париков, лысин и бритых затылков. Она покачивалась, как буек на морской зыби, и словно семафорила: «Все в порядке, Валя, я здесь». Но спокойнее от этой азбуки Морзе мне не становилось.

«Ну что ты, дура, психуешь? — урезонивала я себя. — Он ведь и впрямь выглядит человеком нелегкой судьбы, у него вполне могут быть свои, личные счеты с КГБ. Почему же ты не веришь ему?

Он ведь не авантюрист какой-то, не искатель приключений, не выдвиженец, не партийный функционер и даже не мой редактор. Зачем ему, родовитому, богатому, уверенному в себе, выслуживаться перед этими людьми «с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем»? Однако другой голос — подозреваю, что в нем отчетливо звучали интонации моей мамы, — нашептывал мне: «Подумай! Подумай!! Подумай, Валя!!! Отставь фантазии, анализируй только факты, только то, что тебе доподлинно известно. Выстрой их в какую-то систему, просчитай ситуацию, сделай выводы и постарайся успокоиться — ведь чокнешься!»»

... — В четырнадцатой главе романа «Игра в классики» Кортасар достиг истинной глубины экзистенциального проникновения в образ героя, — млела и растекалась по древу красноречия докладчица-американка с лицом породистой скаковой лошади. — И если бы...

«Ну какие же факты анализировать? — продолжала мучиться я. — Среди личных вещей Гескина оказалась моя фотография... Ну и что? А если они так и планировали? Но зачем, с какой целыо? Скажем, им каким-то образом необходимо было подтолкнуть меня к разгадке истинного смысла моей миссии. Допустим, подтолкнули. Что дальше? Что, ио их мнению, я должна была предпринять? Убить барона утюгом? Вступить с ним в коалицию? Расколоться перед Телевано?.. Нет, эти ребусы не для моих мозгов. Тут нужны опыт, исчерпывающая информация и душевное спокойствие, чего у меня и близко нет. А значит, надо сдаться. Расслабиться. Поплыть но течению. «И ждать, когда твою голову положат на плаху», — отчетливо услышала я голос мамы...

Объявили перерыв, все дружно высыпали в просторный вестибюль, красавчики-аргентинцы в белых смокингах и широких красных поясах начали разносить сэндвичи и ароматный, черный, как моя нынешняя жизнь, кофе. Гескин, поняв, видимо, что я не в себе, даже не приближался и о чем-то увлеченно болтал, кажется, на фарси с молодым красивым мужиком, которого портили только слишком крупные, навыкате, глаза.

Я смотрела из окна вестибюля на крыши автомобилей, с форсом кативших по авениде Бартоломью, и была очень близка к тому, чтобы, отодвинув створку огромного окна, спикировать с тридцатиметровой высоты на асфальт, когда услышала за спиной:

— Только не вздумай, когда вернешься, писать, что американские машины лучше наших.

Впервые в жизни я испытала иа себе правдивость словосочетания «ватные ноги», которое всегда считала по наивности литературным штампом. Я знала, кто стоит сзади, и все же, очень медленно поворачиваясь, до последней доли секунды хотела ошибиться. Увы, мои худшие опасения сбылись: передо мной, сверкая ослепительной улыбкой, красовался Витяня Мишин...

— Прекрасно выглядишь, мать!

Витяня был облачен в великолепный темно-синий смокинг, тончайшую белую сорочку с ручной вышивкой и изящно повязанный вишневый галстук-бабочку. Его свежевыбритое лицо благоухало духами «Дракар» и источало цивилизованную сытость и безмятежность типично западного человека. Я вдруг с испугавшим меня безразличием подумала, что во внешнем облике Мишина, по сути дела, нет ничего русского, советского...

— Валентина, ты что, онемела? — его французский был несколько тяжеловат. Так говорят в некоторых швейцарских кантонах. И тем не менее это был добротный французский. Такой язык не приобретешь, даже если с первого класса будешь учиться в специальной школе с лингвистическим уклоном. — Я говорю, классно выглядишь...

Как зачарованная, я продолжала тупо разглядывать своего школьного товарища. Его появление в Буэнос-Айресе подтверждало мои самые скверные предчувствия. Если насчет Гескина я еще сохраняла какие-то иллюзии и надежды, то с Витяней все было абсолютно ясно: офицер КГБ, причем облеченный доверием начальства и явно не без заслуг перед чугунным Дзержинским на одноименной площади. Иначе с чего бы он порхал, как игашка, из Цюриха в Москву, а оттуда, через Париж, в Аргентину? Это при нашем-то дефиците валюты...

— По-моему, если ты встретишь меня через тридцать лет в доме для престарелых, то все равно начнешь с этой дурацкой фразы.

— Почему дурацкой? — в голосе Мишина отчетливо сквозила беззаботная игривость повесы-бездельника. — Я очень рад тебя видеть, девушка. Это во-первых. А во-вторых, ты действительно классно выглядишь. Я уже не впервые замечаю, что Запад благотворно сказывается на внешнем облике советских граждан. Особенно гражданок...

— Что ты здесь делаешь? Ты что, Мишин, и на Аргентину решил распространить влияние русского классического балета?

— Тсс! — Витяня игриво поднес к губам тщательно обработанный маникюршей и выкрашенный бесцветным лаком указательный палец. — Имя, которое вы сейчас произнесли, мадемуазель, мне абсолютно не знакомо. Вы, по всей видимости, немного устали и спутали меня с кем-то из ваших старых школьных друзей. Знаете, перелет через океан, смена часовых поясов, недосып, ежемесячные недомогания...

— Ну конечно! — охотно поддакнула я. — Мы с вами, рожа твоя пошлая, совершенно не знакомы. Так что сейчас я, как порядочная женщина, пошлю тебя куда подальше, чтобы не приставал к советской специалистке по творчеству Кортасара!

— А вот и нет! — Витяня очень изящно огляделся, удостоверился, что остальные участники симпозиума занимаются в кулуарах привычным делом, то есть треплются и пожирают сэндвичи, и продолжал: — Мы с тобой, Валентина Васильевна, как раз очень хорошо знакомы. Ну, всиомни, напряги свои куриные мозги, неужели не узнаешь Курта Мельцера, твоего обаятельного коллегу из

венского «Курира»? Ну? Мы еще вместе работали в пресс-центре Московского кинофестиваля!

— Курт! — завопила я дурным голосом. — Старый ты австрийский хрен! Как же я могла забыть тебя!

Несколько человек оглянулись на мой рев половозрелой слонихи, впрочем без особого интереса.

— Не переигрывай! — прошипел Витяня, не меняя благостного выражения лица. — Ты не в школьном драмкружке. Узнала и будя!

— Курт, еб твою мать! — воскликнула я, но уже на тон ниже. — Так ты прилетел сюда специально, чтобы сообщить мне, что ты уже не Мишин?

— И за этим тоже, — ухмыльнулся Витяня. — Как дела?

— Классно!

— Да?

— А что, непохоже?

— Нам надо бы покалякать.

— Неужели опять в «мерседесе»?

— В баре «Плазы». В восемь.

— Как старым друзьям?

— Скорее как соотечественникам.

— Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежиему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!

— Может, заткнешься?

— С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств — как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим...

— Надеюсь, ты шутишь?

— А если не шучу?

— Лучше б шутила...

— Все. Испугал до смерти. Шучу.

— С чего это ты так развеселилась?

— Господи, а что мне еще остается?

— Валентина, — в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием иод названием «Закуривайте, подследственный» не срабатывает: — А ну-ка, соберись!

— С вещами?

— С мозгами!

— Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной в таком тоне...