На ночном собрании, через семь седьмиц после Пейсах, где разрешили присутствие новичку, Бенайя сказал, что мудрость – удел старых, парню не побороть искушения и не достичь совершенства. В библиотеке у болтунов он подцепил заразу вольнодумства. Первая же заповедь молитвенников: читать лишь тексты священного Писания.

Старик важно сидел среди старших на почетном месте и сердито жевал беззубым и от этого всегда слюнявым ртом. Старик походил на жабу, раздувавшуюся на болоте.

Хизкия, возглавлявший собрание, возразил. Он сказал, что познания новичка в Писании и травах удивительны для его лет. Йехошуа уже известен среди богословов и раввинов города. Народ во множестве сбегается в общины близ Александрии, учится совершенству. Но их уединенное место известно тем, что тут врачуют не только тело, а души от чувственности, похоти, забавы, беспокойства, ненужной любознательности, нерассудительности, несправедливости и зол, что искушают человека. Упражнения же ума под наблюдением такого знатока Писания, как Филон, честь для любого. Ученый в библиотеке, а молитвенники здесь выполняют общее дело, назначенное им Небесным Отцом: пытаются объяснить священные книги, раскрыв смысл аллегорий. Ибо Закон подобен живому существу: тело – буквальные предписания, душа – невидимый смысл, скрытый в слове. Слово, развертывая и уясняя символы, открывает посвященным истинный его свет. А то, что Йехошуа, сравнив мудрость ученых библиотеки и молитвенников, выбрал общину, лишь подтверждает твердость его решения. Вносимых же за него денег хватит, чтобы за три года проверить послушание новичка.

Собрание согласилось с Хизкией. Но на бесстрастном лице Бенайи парень прочел зависть: дружба с известным человеком вызвала ревность старика.

– Бенайя не спустит с тебя глаз, – шепнул новичку Хизкия: он благоволил к Йехошуа.

…Мимо рядов хижин старик, сутулясь и энергично частя мелкими шажками, – на ходу полы его туники из козьей шерсти задирались, а голые костлявые пятки стучали о землю глухо, как деревянные, – привел новичка к глиняному дому, крытому камышом. Спутник Бенайи семенил за обоими на почтительном отдалении.

По левую сторону от низкого входа в симнеоне на полу лежала свежая подстилка из стеблей папируса. В квадратной комнатушке едва можно было выпрямиться в рост. Справа, в крошечной молельне, в старых кувшинах на полочках от прежнего хозяина остались свитки с текстами. В углу – дощечка для письма. Рядом со свитками – остро отточенные палочки и краска в закупоренном глиняном кувшинчике. Комнатки освещал скудный свет лампад.

– Иедутун велел передать все тому, кто поселится здесь, – надтреснутым голосом прошамкал Бенайя и забрал краску. – Она тебе не нужна.

Он показал Йехошуа в уголке лопатку. У каждого молитвенника была такая же. Ночью те уединялись в поле, чтобы не осквернить взор Небесного Отца, а облегчив желудок, закапывали его содержимое.

– Решением мудрых я буду наставлять тебя, пока ты юн, – строго сказал Бенайя. – Начинается утренняя молитва. Вечером тебя отведут есть. А теперь ворочай Писание и переворачивай. Ибо все в нем. Гляди в него, седей и дряхлей в нем и от него не трогайся, ибо лучше, чем Писание, у тебя нет ничего. Таков путь Писания: ешь хлеб с солью и воду пей мерою. Спи на земле, веди жизнь страдальческую и трудись в Писании. Если сделаешь так, блажен ты и благо тебе в мире грядущем! А я буду рядом, чтобы искушения не смутили твой дух. – Он заметил сумку парня. – Что тут?

Йехошуа подал лепешку, завернутую в лист винограда, и дощечку для письма.

– Сюда не вносят ни яств, ни питий. А имеют лишь закон, богодуховные изречения пророков и гимны. – Он с раздражением осмотрел красивое лицо и волосы парня. – Если же тебя привел лукавый искуситель, берегись! Иехуда присмотрит за тобой, – кивнул Бенайя на спутника, забрал еду и засеменил прочь деревянной старческой походкой. Иехуда побежал следом.

Лачуги мудрецов, – с сотню глиняных домиков, – ютились у кладбища.

На другую ночь Йехошуа понял, почему молитвенники держались рядом. К соседу забрался вор. Пасхур, мужчина лет пятидесяти, обросший черной бородой и лохмами с проседью, за локоть довел воришку до калитки и отпустил.

– Чем будить всех, дал бы ему хлеба и отправил, – сказал он племяннику, мосластому детине с густой шевелюрой и бородой.

– Еду в доме держать нельзя! – поддельно испугался Реувен, и за спиной дяди ощерил в улыбке зубастый рот. Пасхур, кряхтя, отправился досыпать.

Прежде, в Александрии, Пасхур держал ткацкую мастерскую. Жена умерла, и Пасхур решил: троих сыновей он выучил ремеслу, обеих дочерей выдал замуж, теперь можно послужить Господу. Передал мастерскую детям и ушел в общину.

Через три года младший брат упросил Пасхура забрать племянника, поучиться мудрости. Реувен в двадцать пять спихнул отцу бесплодную жену, а сам веселился на пирах вскладчину, играл в кости, делал долги и отвечал на угрозы проклятия отца: «Ты меня женил! Не я женился». Дядя поручился за Реувена перед общиной, а отец заплатил за сына. Но рвения к изучению текстов парень не проявлял.

Вечерами, сидя на земле у ног новенького и подбив тунику между колен, Реувен скучал или вдруг с лукавой рожей начинал рассказывать о былых похождениях в городе. Его коричневые, как у собаки, глаза весело сверкали. В азарте рассказа он сучил пятками, вечно в засохшей глине, и что-то показывал пальцами в цыпках.

– Веселее александрийских красавиц не сыскать на всем побережье! – сказал он.

– Не болтай о гадостях в святом месте, – ответил Йехошуа, усмехаясь.

– Что же в этом гадкого! Записано: плодитесь и размножайтесь! Говорят, у тебя в Галилее, или в пустыне Син, живут ессеи. Мудрецы, подобные нам. Мужчины и женщины там совокупляются. Исключительно для продолжения рода. До тех пор, пока жена не отяжелеет ребенком. Мне бы к ним. Люблю детей.

Парни подружились. Реувен незло издевался над мудрецами и из любой сплетни сочинял забавный анекдот. Так он мысленно сосватал Бенайю и Билху, а кривую с рождения Марфу, которая не помнила своих родителей, записал в их дочь. Реувен утверждал, что старик и старуха боялись темноты, и Марфа провожала обоих с лопатками подальше в поле. А там трое, сев спинами друг другу подальше, но так, чтобы не потеряться, слушали музыку своих желудков.

Йехошуа иногда толковал Реувену Писание. Но парень пропускал его мимо ушей.

Как-то, почесывая живот и всклокоченную голову, Реувен тихонько протянул новенькому хлеб. С первого дня в общине Йехошуа мучился от голода, но есть отказался. Жуя, быстро, как хомяк, Реувен сказал:

– Зря. Тут за глаза жрут все.

Окрест деревни бедняки выращивали ячмень и полбу. Ветер с лимана или встречный ветер с моря колыхал желтые волны хлеба. Внизу у подножья холма, на болотце рос папирус в шесть локтей высотой. Издали хохолки травы походили на толпу людей с вздыбленной зеленой шевелюрой. Купец из Никополя делил обширный участок папируса с общиной. Рядом с деревней он устроил мастерскую: тут рабочие сушили осоку, прессовали ее в листы и клеили их в свитки на продажу и для мудрецов. Рабочим помогали новички общины.

Мудрецы травами пользовали больных из окрестных деревень. Принимали людей за оградой под навесом. Здесь снадобья сохли на полках или настаивались в кувшинах и горшках. Лавка напоминала Йехошуа мастерскую деда в Галилее.

Ели в общине по вечерам. Мудрецы считали, что рабство противно природе и Бог всех людей создал равными, поэтому младшие по своему желанию помогали старшим. Реувен, Йехошуа и еще два новичка прислуживали мудрецам за ужином: разносили хлеб, соль и ключевую воду между лежанками из стеблей папируса, брошенных на землю. Для удобства под локоть подкладывали травы больше. Во время трапезы «юные» прислуживали без поясов, чтобы удалить все, что может иметь рабский вид.

Особенно дряхлым старикам воду грели на огне. Чтобы не осквернить пищу, хлеб пекли четыре старицы. Билха, суровая бабка с большими руками крестьянки и редкими белыми волосками на подбородке, руководила женщинами общины: в деревне их жило вдвое меньше мужчин. Новенькому Билха всегда улыбалась и называла его «красавчик».