— По одному, за мной!

Он растолкал стоящих на площадке людей, открыл дверь, ведущую к проходу. Там над сцепкой и буферами лежали два щитка, огражденные тоненькими железными поручнями.

— Оля, осторожно, — сказал крепыш девушке и, как бы оберегая ее, толкнул Тараса в сторону.

Это была, несомненно, часть какого–то задуманного маневра. Парень во френче работал локтем и плечом, оттесняя соседа вправо, к последней боковой дверце. Тарас вопросительно покосился на него. Крепыш свирепо нахмурил брови, поднял к груди руку со сжатым кулаком, сделал движение, как будто он нажимал ручку двери, и резко наклонил голову. На этот раз все было ясно — он приказывал Тарасу открыть боковую дверь и тут же присесть, как можно ниже. Времени для размышлений не было. Тарас съежился, точно ему за ворот бросили льдинку. Он ждал еще одного знака.

Ефрейтор вынул из кобуры пистолет. Возможно, он почувствовал что–то неладное. Теперь он держал пистолет в правой руке, а фонарик в левой. В проходе слышались пугливые вскрики и ойканье пробирающихся по качающемуся железному мостику девчат. Крепыш нажал на них, словно хотел протолкнуть вперед, и отпрянул назад, наваливаясь на гитлеровца.

— Но, но! — крикнул ефрейтор, подымая руку с пистолетом выше. — Дафай, дафай!

Парень во френче, не оглядываясь, пятился назад, точь–в–точь как испугавшийся чего–то и заупрямившийся конь. Гитлеровец ударил его рукояткой пистолета по плечу и обоими кулаками с силой толкнул в спину. Они оба подались вперед. Тарас оказался в стороне — между ефрейтором и боковой дверью. Тугая ручка двери поддалась…

— Ну?! — раздался возмущенный, нетерпеливый голос крепыша.

Этот возглас можно было понять и как протест против грубого обращения, и как недовольство теми, кто замешкался впереди.

Тарас понял его правильно: наступил решительный момент. Но крепыш мог не успеть сделать то, что он задумал. Нужно было отвлечь от него внимание ефрейтора.

— Ахтунг! — крикнул Тарас, отталкивая дверцу и приседая.

Расчет был правильным: услышав немецкое слово, ефрейтор резко повернул голову, увидел черную пустоту в проеме открытой двери. В то же мгновение неведомая сила подняла его в воздух и вытолкнула из вагона. Уже где–то там, в темноте, раздался отчаянный вопль, выстрел…

— Оля! — крикнул крепыш, хватаясь за ручку вделанного в стенку колеса тормоза.

Под вагоном завизжали тормозные колодки. Вагон сильно дернуло, затрясло, а парень все нажимал и нажимал на ручку. Френч на его спине лопнул по шву.

Поезд начал замедлять ход. В темноте за дверцей сыпались, словно из–под ножа на точиле, брызги искр.

— Оля!! — снова крикнул парень, делая последнее усилие, чтобы намертво прижать колодки к колесам. — Сюда, Оля!

Он выпрямился, быстро огляделся. Лицо было красным, блестело от выступившего пота.

В вагоне начался переполох, слышались крики, слова молитвы. Впереди раздался тревожный гудок паровоза. Девушка стояла возле крепыша, бледная, перепуганная насмерть.

— Кто тут?! Что тут?!

Из прохода в вагон вскочил запыхавшийся полицай. Он вскинул карабин, готовясь выстрелить в крепыша, но тот левой рукой схватил за дуло, отвел в сторону. Прогремел выстрел, пуля пробила крышу вагона. Парень ударил кулаком в лицо полицая.

— Отдай карабин!

— Алярм^[8]!! — завопил полицай, стараясь вырвать оружие.

Крепыш ударил его еще раз.

— Отдай! Я — сотник Богдан. Слышишь, дерьмо!

Полицай, ошалело глядя на парня, выпустил винтовку. Его губы и подбородок заливала кровь.

— Тихо, люди! — крикнул крепыш перепуганным пассажирам. — Вас не тронут! Немца убил я — сотник УПА Богдан. Так и скажете…

Тарас не терял времени даром; навалившись всем телом на ручку, он старался прижать стершиеся тормозные колодки. Крепыш оттолкнул его и, схватившись за ручку обеими руками, рванул ее книзу. Он даже застонал сквозь стиснутые зубы.

Вагон шел юзом, задерживая движение поезда. Теперь скрежетали колеса, скользившие по рельсам. Донеслись еле слышный гудок паровоза и крики, проклятия. Тарас уловил несколько немецких слов. Очевидно, сюда спешили находившиеся в других вагонах патрули.

— Оля, прыгай! — приказал крепыш, выпуская ручку тормоза. — Прыгай вперед смело!

Но девушка испуганно попятилась от двери. Парень дернул ее за руку, глаза его сверкнули.

— Выброшу! Прыгай! Ну, вместе…

Уже с подножки он крикнул Тарасу:

— За мной!

Тарас прыгнул удачно. Правда, он не удержался на насыпи, скатился с нее, но обошлось без ушибов. Слабо освещенные окна вагонов проплывали мимо. Тот, из–под колес которого сыпались золотистые и ослепительно белые искры, был уже впереди.

— Хальт! Стой!!

Выстрелы. По вспышкам было видно, что стреляют наугад. Тарас отбежал немного и остановился.

— Эй! Эй! Где ты?! — послышалось невдалеке.

Хлопец бросился бежать на голос и вскоре увидел крепыша, несшего на руках стонавшую девушку.

— Давай помогу.

— Не надо. Возьми карабин.

— Слушай, — сказал Тарас, которого беспокоила мысль о справках, оставшихся в кармане ефрейтора. — Там мои документы… Может, вы подождете, а я сбегаю… Найду его…

Поезд уже остановился. Кроваво–красный огонек на заднем вагоне светился метрах в двухстах. Еще дальше, низко, у земли вспыхивали лучи электрических фонариков. Крепыш на ходу посмотрел в ту сторону, сказал, тяжело дыша:

— Не успеешь. На кой бес тебе документы? Идем! Не бойся… Со мной не пропадешь!

Со стороны поезда, невдалеке от заднего вагона раздались выстрелы. Немцы и полицаи, видимо, двинулись на розыски своего незадачливого товарища. Тарас понял, что документы на имя Омельченко Григория Павловича, дававшие ему некоторую надежду вернуться к своим в партизанский отряд, утрачены навсегда, и с этого момента для него открывается новая, может быть, самая рискованная и трудная страница жизни. В тюрьме он слышал об УПА, знал, что это такое… Но другого выхода у него не было.

И с винтовкой на плече он зашагал в ночь рядом с отчаянным парнем, несшим на руках свою невесту, жену или сестру и назвавшим себя с гордостью сотником УПА Богданом.

Кабинет начальника гестапо был освещен керосиновыми лампами — в целях экономии топлива электростанция ночью не работала. Неистребимый запах керосина, газа и сами лампы на тяжелых, вычурных бронзовых подставках придавали вполне приличной комнате какой–то мирный, безнадежно провинциальный, патриархальный вид. Это всегда несколько раздражало хозяина кабинета штурмбаннфюрера Герца, невольно наводило на мысль, что он, Генрих Герц, к своим сорока годам достиг не столь уж многого по сравнению с тем, чего он желал достичь и чего достигли не только некоторые его сверстники, но даже и те, кто был помоложе.

Особенно неприятно было Герцу видеть эти лампы на своем внушительном письменном столе сегодня, когда у него в гостях находился прилетевший сегодня вечером из Берлина старый его товарищ оберштурмбаннфюрер Ганс Грефрат, которого наедине с ним мог называть запросто Гансом.

Герц полагал, что его товарищ прибыл с целью инспекции, но Грефрат делами не интересовался. Разговор шел светский: рассказывали с встречах с однокашниками, вспоминали юные годы, амурные похождения. Никаких деловых вопросов, советов, инструкций. Ни слова о драматическом положении на Восточном фронте. Встреча двух старых приятелей и только… Герц все же не выдержал, ему захотелось похвалиться перед другом, занимавшим более высокое положение и являвшимся в какой–то мере его начальником.

Как раз к тому времени удалось обнаружить людей, подозреваемых в дерзком и искусном хищении большого количества оружия и боеприпасов из эшелона, шедшего на фронт, — дела очень сложного, туманного, так как недостача винтовок, патронов, гранат была обнаружена только при разгрузке эшелона, и никто не мог сказать определенно, где именно, на каком отрезке пути исчезло оружие.

К Герцу претензий не было, его только информировали о столь прискорбном происшествии. Однако он по своей инициативе развернул энергичные поиски и через месяц напал на след.