- Дай мне его, - сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному

флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным

тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий!

В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале

появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану.

При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее

выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь

посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного

достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания

своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче

содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.

- Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире.

Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей

сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему

вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же

отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от

обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится

к вам приблизиться, но любящие друг друга.

- Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку

к своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару?

Зачем вы сделали меня такой несчастной?

- Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно

любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием

сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь же грозной, сколь и

прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед

злом?

- Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала

Беатриче, опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат

этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания.

Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на

сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей

природе больше яда, чем в моей!

Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена

искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная

жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который

всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и

своего возлюбленного.

В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в

котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому: - Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?

Перевод Р. Рыбаковой

Натаниэль Хоторн. Дэвид Суон. (Фантазия) Подчас мы имеем лишь неясное представление даже о том, что самым

решительным образом сказывается на всем течении нашей жизни и определяет

нашу судьбу. И в то же время существует бесчисленное множество всяких

событий - если только их можно назвать так, - которые вот-вот готовы задеть

нас, но скользят мимо, не оставляя никаких ощутимых следов и ничем не

выдавая своего приближения - ни отблеском радости, ни тенью печали, мелькнувшими в нашем сознании. Знай мы обо всех уготованных нам судьбой

неожиданностях, дни наши были бы так полны страхов и надежд, радостей и

разочарований, что нам не удалось бы испытать и минуты истинного покоя.

Подтверждением этому может служить страница из жизни Дэвида Суона, неизвестная ему самому.

Нас не интересует, что было с Дэвидом до тех пор, пока ему не

исполнилось двадцать лет и мы не повстречались с ним на проезжей дороге, ведущей в Бостон, куда он направлялся из своего родного городка к дядюшке, мелкому бакалейному торговцу, обещавшему устроить его к себе в лавку. Скажем

только, что Дэвид родился в Нью-Хэмпшире, был сыном почтенных родителей, окончил обычную школу и завершил свое образование, проведя год в

классическом Гилмантонском колледже. Стоял жаркий полдень, а Дэвид шагал с

самого рассвета, так что в конце концов, истомленный зноем и усталый, он

решил присесть где-нибудь в тени и подождать почтовую карету. Вскоре перед

ним, словно в угоду его желаниям, появилось несколько кленов, под сенью

которых в уютной ложбине так звонко и весело журчал ручеек, что казалось, он

сверкал и переливался для одного Давида. Не размышляя, так это или нет, Дэвид приник к нему пересохшими губами, а потом растянулся на берегу, подложив под голову вместо подушки свои пожитки - несколько рубашек и пару

брюк, - увязанные в простой полосатый платок. Солнечные лучи к нему не

проникали, пыль, прибитая вчерашним дождем, еще не поднималась с дороги, и

ложе из травы казалось молодому человеку приятнее мягкой постели. Рядом с

ним дремотно журчал ручей, над головой в синем небе тихо покачивались ветви

кленов, и Дэвид погрузился в глубокий сон, быть может, таивший в себе

сновидения. Но мы намереваемся рассказать о том, что произошло наяву.

Пока он крепко спал, лежа в тени, никто кругом не помышлял о сне, и по

залитой солнцем дороге мимо его убежища взад и вперед шли пешеходы, проезжали верховые, катились повозки и экипажи. Некоторые из путников не

глядели ни вправо, ни влево и не подозревали о том, что он спит рядом.

Другие только рассеянно скользили по нему взглядом и, слишком занятые своими

мыслями, не обращали внимания на спящего. Третьи посмеивались, видя, как

крепко он спит, а иные, чьи души были полны презрения ко всему на свете, изливали на него избыток своего яда. Вдовушка средних лет, улучив минуту, когда поблизости не было ни души, заглянула под ветви деревьев и заметила

про себя, что спящий юноша очень хорош собой. Увидел его и проповедник -

поборник трезвости - и решил упомянуть о бедном Давиде в своей вечерней

беседе, приведя его в назидание как отвратительный пример беспробудного

пьянства. Но и похвалы, и осуждение, и насмешки, и равнодушие были одинаково

безразличны Давиду Суону - он их не слышал.

Не проспал он и нескольких минут, как на дороге показался быстро

приближавшийся коричневый экипаж, запряженный парой красивых лошадей, который, поравнявшись с отдыхающим Давидом, внезапно остановился. Выпала

чека, и одно из колес соскочило с оси. Повреждение оказалось несложным и

причинило лишь минутный испуг пожилому коммерсанту и его жене, возвращавшимся в этом экипаже в Бостон. Пока кучер и слуга прилаживали

колесо на место, супруги укрылись под сенью кленов и тут увидели журчащий

источник и уснувшего на берегу Дэвида Суона. Испытывая обычную в присутствии

спящего (какой бы незначительной ни была его персона) боязнь нарушить его

покой, коммерсант начал ступать как можно осторожнее, насколько позволяла

ему подагра, а его супруга старалась не шуршать шелковыми юбками, чтобы

неожиданно не разбудить Дэвида.

- Как крепко он спит, - прошептал старый джентльмен, - и как ровно

дышит! Я отдал бы половину своих доходов, чтобы спать вот так без всякого

снотворного - ведь его сон говорит о здоровье и безмятежном спокойствии!

- И, конечно, о молодости, - добавила его жена. - Такого здорового сна

у нас, стариков, не бывает. У нас все не так, как у молодых, - и сон другой, и силы не те.

Чем больше смотрела на Дэвида пожилая чета, тем больший интерес

возбуждал в них этот незнакомый юноша, нашедший себе приют у самой дороги в