наделенных душевной чуткостью. Эти последние могли сначала скользнуть по ним

беглым взглядом, но затем в них пробуждался интерес, и они снова и снова

возвращались к портретам и изучали изображения, словно листы загадочной

книги. Прежде всего привлекал их внимание портрет Уолтера. В отсутствие

супругов они обсуждали иногда, какое выражение художник намеревался придать

его лицу, и все соглашались на том, что оно исполнено глубокого значения, хотя толковали его различно. Портрет Элинор вызвал меньше споров. Правда, они каждый по-своему объясняли природу печали, омрачавшей лицо на портрете, и по-разному оценивали ее глубину, но ни у кого не возникало сомнений, что

это именно печаль и что она совершенно чужда жизнерадостному нраву их

хозяйки. А один человек, наделенный воображением, после пристального

изучения картин объявил, что оба портрета следует считать частью одного

замысла и что скорбное выражение Элинор чем-то связано с более взволнованным

или, как он выразился, с искаженным бурной страстью лицом Уолтера. И хотя

сам он дотоле никогда не занимался рисованием, он даже принялся за набросок, стараясь объединить обе фигуры такой ситуацией, которая соответствовала бы

выражению их лиц.

Вскоре друзья Элинор стали поговаривать о том, что день ото дня лицо ее

начинает заволакиваться какой-то задумчивостью и угрожает сделаться слишком

похожим на ее печальный портрет. В лице же Уолтера не только не было заметно

того оживления, которым художник наделил его на полотне, а напротив, он

становился все более сдержанным и подавленным, и если в душе его и бушевали

страсти, внешне он ничем не выдавал этого. Через некоторое время Элинор

заявила, что портреты могут потускнеть от пыли или выцвести от солнца, и

закрыла их роскошным занавесом из пурпурного шелка, расшитым цветами и

отделанным тяжелой золотой бахромой. Этого оказалось достаточно. Друзья ее

поняли, что тяжелый занавес уже нельзя откидывать от портретов, а о самих

портретах больше не следует упоминать в присутствии хозяйки дома.

Время шло, и вот художник снова вернулся в их город. Он побывал на

далеком севере Америки, и ему удалось увидеть серебристый каскад Хрустальных

гор и обозреть с самой высокой вершины Новой Англии плывущие внизу облака и

бескрайние леса. Но он не дерзнул осквернить этот пейзаж, изобразив его

средствами своего искусства. Лежа в каноэ, он уплывал на самую середину

озера Георга, и в душе его, словно в зеркале, отражались красота и величие

окружающей природы, которая постепенно вытеснила из его сердца воспоминания

о картинах Ватикана. Он отправился с индейцами-охотниками к Ниагаре и там в

отчаянии швырнул свою беспомощную кисть в пропасть, поняв, что нарисовать

этот чудесный водопад так же невозможно, как нельзя изобразить на бумаге рев

низвергающейся воды. Правда, его редко охватывало желание передавать картины

живой природы, потому что она интересовала его скорее как фон для

изображения фигур и лиц, отмеченных мыслью, страстями или страданием. А

такого рода набросков он скопил за время своих скитаний великое множество.

Гордое достоинство индейских вождей, смуглая красота индианок, мирная жизнь

вигвамов, тайные вылазки, битва под угрюмыми соснами, гарнизон пограничной

крепости, диковинная фигура старика француза, воспитанного при дворе, обветренного и поседевшего в этих суровых краях, - вот сюжеты нарисованных

им портретов и картин. Упоение опасностью, взрывы необузданных страстей, борьба неистовых сил, любовь, ненависть, скорбь, исступление - словом, весь

потрепанный арсенал чувств нашей древней земли - представился ему в новом

свете. В его папках хранились иллюстрации к книге его памяти, и силою своего

гения он должен был преобразить их в высокие создания искусства и вдохнуть в

них бессмертие. Он ощущал, что та глубокая мудрость, которую он всегда

стремился постичь в живописи, теперь найдена.

Но всюду - среди ласковой и угрюмой природы, в грозных чащах леса и в

убаюкивающем покое рощ за ним неотступно следовали два образа, два

призрачных спутника. Как все люди, захваченные одним всепоглощающим

стремлением, художник стоял в стороне от обычных людей. Для него не

существовало иных надежд, иных радостей, кроме тех, что были в конечном

счете связаны с его искусством. И хотя он отличался мягким обхождением и

искренностью в намерениях и поступках, добрые чувства были чужды его душе; сердце его было холодно, и ни одному живому существу не дозволялось

приблизиться, чтобы согреть его. Однако эти два образа сильнее, чем кто-либо

другой, вызывали в нем тот необъяснимый интерес, который всегда привязывал

его к увековеченным его кистью созданиям. Он с такой проницательностью

заглянул в их душу и с таким неподражаемым мастерством отобразил плоды своих

наблюдений на портретах, что ему уже немного оставалось для достижения того

уровня - его собственного сурового идеала, - до которого не поднимался еще

ни один гений. Ему удалось, во всяком случае так он полагал, разглядеть во

тьме будущего страшную тайну и несколькими неясными намеками воспроизвести

ее на портретах. Столько душевных сил, столько воображения и ума затратил он

на проникновение в характеры Уолтера и Элинор, что чуть ли не считал их

самих своими творениями, подобно тем тысячам образов, которыми он населил

царство живописи. И потому призраки Уолтера и Элинор неслышно проносились

перед ним в сумраке лесов, парили в облаках брызг над водопадами, встречали

его взор на зеркальной глади озер и не таяли даже под жаркими лучами

полуденного солнца. Они неотступно стояли в его воображении, но не как

навязчивые образы живых, не как бледные духи умерших, - нет, они всегда

являлись ему такими, какими он изобразил их на портретах, с тем неизменным

выражением, которое его магический дар вызвал на поверхность из скрытых

тайников их души. Он не мог уехать за океан, не повидав еще раз двойников

этих призрачных портретов, - и он отправился к ним.

“О волшебное искусство! - в увлечении размышлял он по дороге. - Ты

подобно самому творцу. Бесчисленное множество неясных образов возникает из

небытия по одному твоему знаку. Мертвые оживают вновь; ты возвращаешь их в

прежнее окружение и наделяешь их тусклые тени блеском новой жизни, даруя им

бессмертие на земле. Ты навсегда запечатлеваешь промелькнувшие исторические

события. Благодаря тебе прошлое перестает быть прошлым, ибо стоит тебе

дотронуться до него - и все великое навсегда остается в настоящем, и

замечательные личности живут в веках, изображенные в момент свершения тех

самых деяний, которые их прославили. О всемогущее искусство! Перенося едва

различимые тени прошлого в краткий, залитый солнцем миг, называемый

настоящим, можешь ли ты вызвать сюда же погруженное во мрак будущее и дать

им встретиться? Разве я не достиг этого? Разве я не пророк твой?”

Охваченный этими гордыми и в то же время печальными мыслями, художник

начал разговаривать вслух, идя по шумным улицам среди людей, которые не

догадывались о терзавших его думах, а приведись им подслушать его

размышления, не поняли бы их, да и вряд ли захотели бы понять. Плохо, когда

человек вынашивает в одиночестве тщеславную мечту. Если вокруг него нет

никого, по кому он мог бы равняться, его стремления, надежды и желания

грозят сделаться необузданными, а сам он может уподобиться безумцу или даже

стать им. Читая в чужих душах с прозорливостью почти сверхъестественной, художник не видел смятения в своей собственной душе.

- Вот, верно, их дом, - проговорил он и, прежде чем постучать, внимательно оглядел фасад. - Боже, помоги мне! Эта картина! Неужели она