даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас

приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался

слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как

только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников

вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с

зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на

лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом

Спенсером!

- Что хотел сказать этот негодяй художник?! - вскричал мистер Смит, выведенный из терпения. - Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым

близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней

привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не

скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак

нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?

И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на

странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком.

Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и

Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову

Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а

наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым

смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть

отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив

на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова

оправдания. Боль от раны была невыносимой.

Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так

поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться.

Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая

как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз, несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале, неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько

минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и

неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его

таким, каким он был сейчас - на склоне лет, а перед ним нарисовал трех

жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.

- Ну, уж это совершенная загадка! - заметил мистер Смит с иронией

человека, уверенного в собственной правоте. - Прошу прощения, но я вынужден

заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы

я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких

детей! Просто смешно!

Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей

книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на

ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к

только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что

мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными

софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с

тремя малолетними сиротами - наследниками весьма внушительного состояния. К

счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его

притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память

дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера

Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не

прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.

Но стоит ли нам рассматривать все отвратительные картины, которые

показывала Фантазия? Созданные неким художником, обладающим редким

дарованием и необыкновенной способностью проникать в самые потаенные уголки

человеческой души, они облекали в плоть и кровь тени всех не нашедших

воплощения дурных замыслов, когда-либо скользивших в сознании мистера Смита.

Могли ли эти призрачные создания Фантазии, столь неуловимые, будто их вовсе

и не существовало, дать против него убедительные показания в день Страшного

суда? Как бы то ни было, есть основания полагать, что одна искренняя слеза

раскаяния могла бы смыть с холста все ненавистные картины и снова сделать

его белым как снег. Но не выдержав безжалостных уколов Совести, мистер Смит

громко застонал от мучительной боли и в то же мгновение увидел, что три его

гостьи исчезли. Он сидел один в уютном полумраке комнаты, затененной

малиновыми занавесями, всеми почитаемый, убеленный благородными сединами

старик, и на столе перед ним стояла уже не панорама, а графин со старой

мадерой. И только в сердце его, казалось, все еще ныла рана, нанесенная

отравленным кинжалом.

Разумеется, несчастный мистер Смит мог поспорить с Совестью и привести

множество доводов, на основании которых она не имела права наказывать его

столь безжалостно. А если бы мы выступили в его защиту, мы рассуждали бы

следующим образом: план преступления, пока оно еще не совершено, во многом

напоминает порядок событий в задуманном рассказе. Чтобы последний произвел

на читателя впечатление реальности, он должен быть тщательно обдуман и

взвешен автором и иметь в воображении читателя больше сходства с истинными

событиями из прошлого, настоящего или будущего, чем с вымыслом. Преступник

же тщательно плетет паутину своего злодеяния, но редко, а то и никогда не

испытывает окончательной уверенности в том, что оно действительно свершится.

Мысли его как бы окутаны туманом, он наносит смертельный удар своей жертве

словно во сне и только тогда в испуге замечает, что кровь навеки обагрила

его руки. Итак, романист или драматург, создающий образ злодея и

заставляющий его совершать преступления, и подлинный преступник, вынашивающий планы будущего злодеяния, могут встретиться где-то на грани

реальности и фантастики. Только когда преступление совершено, вина железной

хваткой сжимает сердце преступника и утверждает свою власть над ним. Только

тогда, и никак не раньше, до конца познается грех, и бремя его, если в

преступной душе нет раскаяния, становится в тысячу крат тяжелее, поскольку

он постоянно напоминает о себе. Не забывайте при этом, что человеку

свойственно переоценивать свою способность творить зло. Пока о преступлении

размышляют отвлеченно, не представляя себе в полной мере все сопутствующие

ему обстоятельства и только неясно предвидя его последствия, оно кажется

возможным. Человек способен даже начать подготовку к преступлению, побуждаемый той же силой, какая подстегивает мозг при решении математической

задачи, но в момент развязки руки у него опускаются под тяжестью раскаяния.

Он и не представлял себе раньше, на какое страшное дело он готов был пойти.

По правде говоря, человеческой природе несвойственно до самого последнего

мгновения обдуманно и бесповоротно решаться ни на добрые, ни на злые дела. А

поэтому будем надеяться, что человеку не придется испытывать на себе всех

ужасных последствий греха, если только задуманное им зло не воплотилось в

делах.

И все же в узорах, которые вышивала наша фантазия, мы можем усмотреть

очертания печальной и горькой истины. Человек не должен отрекаться от

братьев своих, даже совершивших тягчайшие злодеяния, ибо если руки его и

чисты, то сердце непременно осквернено мимолетной тенью преступных помыслов.

Пусть же каждый, когда придет его час постучаться у врат рая, помнит, что

никакая видимость безупречной жизни не дает ему права войти туда. Пусть