- Остыньте, милочка, - вмешалась гостья из джакузи. - Америка никого из нас не приглашала и ничего не обещала. Мы сами рвемся сюда со всех концов света. Лично я считаю, что Америка действительно самая гуманная страна в мире. Мы не ударили для нее палец о палец. А она кормит нас, лечит, дает кров. Так этого нам, видите ли, мало. Мы так и норовим ее охмурить, обойти, урвать побольше. Да еще и хаим ее, ворчим, обвиняем, иронизируем.

Женщина умолкла. Над столом на какое-то время повисла напряженная тишина, которую нарушили редкие тяжелые хлопки.

- Браво, мадам, браво, - без тени улыбки проговорил доктор. - Прекрасная речь. Тебе бы адвокатом быть, а не моей медсестрой.

- Так это я здесь медсестра, дорогой Виталий Яковлевич,- запальчиво парировала ораторша. - А в той жизни я была подающим надежды пульманологом.

Теперь Лана слушала, впитывая каждое слово, пытаясь разобраться в нелегкой и пока еще закрытой для нее эмигрантской ситуации. Ее внимание привлекло словосочетание “в той жизни”. Как человек, увлекающийся эзотерикой, она привыкла вкладывать в это понятие вполне определенный смысл: “в предыдущей инкарнации”, “в прошлом рождении”. Но в данном контексте наверняка имелась ввиду жизнь на Родине. Получается, иммиграция это некая фатальная черта, разрезающая человеческую жизнь на два самостоятельные отрезка - “до” и “после”.

- А я никого и не обвиняю, - почему-то решила оправдаться полная дама. - Я просто пытаюсь обеспечить себе сносное существование.

- А что бывает, когда сносного существования не получается? - поинтересо- вался Левон.

- Это вы у меня спросите. Это по моей части, - отозвался хозяин дома. - Я ведь за день сталкиваюсь с десятками человеческих судеб. Лечу в основном наших, эмигрантов. Причем, пожилых людей. Какого сорта лекарство они больше всего ждут от меня? Участия. Участия и понимания. Хотя зачастую и сами не понимают, что с ними происходит. Внешне жизнь их складывается здесь вполне благополучно. Никто не голодает, никто не остается без крова. О них заботятся. Увы, не их собственные дети, а чужое государство. Потому что весь уклад жизни в Америке не оставляет времени их детям на заботу о родителях, и старики чувствуют себя одинокими и заброшенными. У врача тоже нет времени на участие. Да и помочь мы мало чем можем, поскольку истоки их душевных срывов лежат вне сферы нашей компетенции.

Оставил человек Родину, привычное, насиженное место, “свою тарелку” - это уже стресс, даже если он не осознает его. Утратил близких друзей - стресс. Отказался от своей работы, от имиджа, с которым сросся, который воспринимал как собственное “Я” - стресс. Попал в совершенно новую, незнакомую, чуждую ему среду, в которой нет для него места, в которой он - элемент инородный, - стресс. Встал на его пути языковой барьер. Он, человек с богатым жизненным и профессиональным опытом, человек, которому есть что сказать, как раз сказать-то ничего и не может - стресс. Он отдал лучшую половину жизни своим детям. Растил их, воспитывал, давал образование, мечтая об их высоком полете. И все это, как правило, остается здесь невостребованным. Его детям приходится заново обретать себя - не дипломатами, не юристами, не журналистами-международника- ми, а, зачастую,владельцами захудалых ресторанчиков, магазинчиков, парикмахер- ских. Стресс. Молодые быстрее вживаются в новую среду, легче ассимилируются, быстрее берут язык и ее внешнюю атрибутику. Обычно это всего лишь механичес- кое подражание. Но пропасть между молодежью и стариками все равно растет и ширится, переходя иной раз во взаимное непонимание, в ссоры и конфликты, в отчуждение. Стресс!.. Я могу так продолжать до бесконечности.

Что получается в результате всех этих стрессов? Болезни. Иногда - самые тяжелые и неизлечимые. Знаете, сколько среди наших эмигрантов больных раком? Неимоверное количество. Это только тех, что мы выявили. А сколько из них еще даже не подозревают, что щупальца внутреннего разлада уже завладевают их телом.

- Виталий, ты нас убиваешь, - запротестовал Сергей. - Пощади хотя бы новичков. Зачем выливать столько мрачных красок на полотно эмигрантского существования! Есть ведь и другие, жизнеутверждающие примеры. Вот ты, например.

- Я не пример, - перебил доктор. - И не исключение из правил. Внешнее благополучие еще не показатель. А стресс, чем глубже его прячешь, тем сильнее он потом бьет. Это я вам, как врач говорю.

У пульманолога-медсестры первой не выдержали нервы.

- Нет, я так не могу! - вскричала она, вскакивая.- Все эти разговоры не для меня. Лучше уж я полюбуюсь ночным Лос-Анджелесом с высоты вашего полета.

- Тебе есть что читать? - Натель тронула Лану за локоть, ненавязчиво переходя на “ты”.

- Признаться, нет. Я отправила из Москвы свои книги пароходом. Они до сих пор еще не пришли, и я с ума схожу без них, - отозвалась Лана.

- Можешь пользоваться моей библиотекой. Пойдем, покажу.- И не отпуская локоть Ланы, она повела ее в дом.

Миновав помпезную белую гостиную, они поднялись по широкой, плавно закруглявшейся лестнице на второй этаж. Здесь шаги их стали совсем неслышными, потонув в пушистом белом карпете, устилавшем полы от плинтуса до плинтуса.

- Там половина Виталия, - Натель указала на левую часть дома. - А эта моя. Заходи. Только, пожалуйста, сними обувь. Это мой храм. Сюда в обуви нельзя. Собственно, сюда никому, кроме меня, нельзя. Даже моему мужу.

Лана не удивилась и с готовностью скинула туфли. Тонкий, кружащий голову аромат, коснувшись обоняния, сказал ей больше, чем любые слова.

Натель щелкнула выключателем. Два высоких торшера осветили большую, уютную комнату, стены которой были заставлены книжными шкафами, а там, где их не было, отделаны светлым деревом. Перед широким окном небольшой письменный стол с компьютером. Со стен приветствовали Лану знакомые, почитаемые ею лики - Бабаджи, Саи Бабы, Йогананды Шри Юктешвара, Христа... На полочке рядом с портретами индийские ароматические палочки в специальных подставках. Сизый дымок над ними, не спеша растаять, выписывал причудливые узоры. В центре комнаты, на стене вырезанный из дерева знак “ОМ” на санскрите, а под ним черный кружок на белом листе бумаги - медитационная точка. Лана тут же прильнула к полкам, изучая корешки книг и шепча про себя их названия:

- Золотая ветвь. Бардо Тёдоль. Агни йога. Письма живого усопшего. Две жизни. Братство говорит. Книга перемен. Скрижали Астрального света. Тайная доктрина. Роза мира...

Тут были Николай и Елена Рерихи, Блаватская и Анни Безант, Сент- Экзюпери и Ричард Бах, Моуди и Даниил Андреев, Юнг и Ницше, Булгаков и Гёссе, Кастанеда и Йогананда, Библия на разных языках, включая “язык” Доре.

- Бог мой! Какой восторг! - восклицала Лана.- Да мы с тобой и впрямь души родственные!

- Ну. А я что говорю, - удовлетворенно улыбнулась Натель.

- А “Беседы с Богом” Уолша у тебя есть?

- Обижаешь.- Натель, не глядя, сняла с полки бежевую книжку в жестком переплете. - Читала?

- Еще нет. Уезжая из Москвы, слышала, что ее называют новым Евангелием, а вот достать не успела.

- Тогда держи. - Натель протянула книгу Лане. - Хочешь сразу все его тома?

- Пожалуй нет. Будет повод встретиться.

- Разве нам с тобой нужны поводы? Мой дом и моя душа для тебя открыты.

- К сожалению, не могу пока ответить тем же. Но это только по части дома. Мой быт еще не устроен.

- Значит, будешь приходить ко мне в гости. Когда пожелаешь.

- Договорились.

Глава 9

Инга крайне болезненно переносила невидимую, но весьма ощутимую стену, с первого дня воздвигнутую между ней и остальными учениками. Справедливости ради следует сказать, что по эту сторону стены, помимо нее, попадали все ориенталы, “мексы”, черные и “сексуальные неформалы”. Но именно на Ингу “истые американцы” смотрели как на дикарку, недавно спустившуюся с лиан, поскольку она не успела еще поднатореть в искусстве косноязычной болтовни с применением сленговых выражений и словечек, с непристойной руганью и постоянными возгласами типа: “O, my God”, “Wow!”, “Ups!”, “Gee”, “Cool!”.