С осени все дачники перебирались в свои московские квартиры, и поселок стоял почти вымершим. В нем оставались лишь редкие местные жители, в основном старики да алкоголики. День быстро укорачивался . Наглухо запертые дома глядели в заснеженную улицу пустыми черными глазницами. На станции, среди ожидавших электрички, все разговоры вертелись вокруг ограблений, взломов, угонов да нападений.

Озверевшие от постоянных заторов водители ездили в Москве прямо по тротуарам. Правила уличного движения, как и все прочие правила общежития, не соблюдались вовсе. Над городом висел сизый удушливый смог от сотен тысяч неремонтируемых машин. В столицу отовсюду хлынул пришлый люд. Это походило на Вавилонское столпотворение или... на Конец Света. О том, чтобы выпустить Ингу с Викой одних на улицу, не могло быть и речи.

Забрав после работы девочек из школы, Лана добиралась с ними на метро до “Комсомольской площади”- самой перегруженной станции трех вокзалов. (Муж и сын, как правило, дольше задерживались в городе.) Повсюду сновали люди - с тюками, котомками, хлорвиниловыми клетчатыми сумками, тележками.“Лица кавказской национальности”назойливо совали в нос общипанные букеты цветов. Торговцы детективами и порнографией наперебой рекламировали свой товар. Голодные студенческие оркестрики, одинокие бродячие солисты, с тоскою влюбленного Пьеро в глазах и с пустым жбаном или футляром от скрипки у ног, услаждали слух отключенно спешащих мимо прохожих первоклассной музыкой. Пританцовывающие от холода бабули, продавали хлеб, колбасу, водку - всё, что самим удавалось раздобыть благодаря многочасовому выстаиванию в очередях. Продраться сквозь все эти заслоны на перрон Ярославского вокзала было не просто. Втиснуть детей, не переломав им костей, в переполненную электричку - еще труднее. А проехать свои 50 минут сидя - все равно, что выиграть в лотерею. По вагонам ходили несовершеннолетние торговцы газетами, выкрикивая последние новости, нищие всех мастей - от цыган до лжеслепых и увечных, выжимавшие слезу своими душещипательными историями. Случались нашествия пьяной шпаны - с матом, дебошами, приставанием к пассажирам, а то и с поножовщиной.

Один такой случай запомнился Лане на всю жизнь. Им посчастливилось в тот день занять сидячие места. Обняв девочек за плечи, она что-то рассказывала им, когда в вагон ввалились двое вдрызг пьяных парней. Продравшись по чужим ногам через проход, они волоком стащили сидевшего напротив мужчину и плюхнулись на его место. “Ты посмотри, какая дамочка!” - сказал один, указывая пальцем на Лану. “Она нами брезгует, - отозвался другой.- Вон как свой крашеный рот кривит”. “Эй, дамочка! Мой кореш верно говорит? Ты нами брезгуешь?”- тут же завелся первый. “Да пошли ты ее... А то ее сучата от страху в штаны наложат. Гляди, как на тебя зыркают”,- посоветовал “кореш”. “Нет, ты погоди, я должен выяснить, брезгует она нами или не брезгует.” Он потянулся грязной лапищей к Лане, намереваясь ухватить ее за воротник пальто. Лана даже среагировать не успела, как ее 12-летняя Вика оказалась между ней и хулиганом, заслонив мать спиной. Лана не могла видеть лица дочери, но она видела мутные глаза пристававшего, мгновенно застывшие, как сосульки на морозе. Тупое недоумение на его пьяной физиономии сменилось заискивающим подобострастием. “Все в порядке, гражданин начальник, - пробормотал он. - Уходим. Уходим. Испаряемся. Нас уже нет.” Схватив приятеля за рукав, он вскочил со скамейки, а через минуту их уже и след простыл. Сохраняя очень серьезный вид, Вика, как ни в чем не бывало, вернулась на свое место. В ответ на безмолвный вопрос в глазах сестры и матери, она спокойно сказала: “Я представила себе, что я милиционер, а он и поверил”.

От станции до дачи всего десять минут ходу. Но в рано наступавшей темноте этот путь по занесенным снегом тропам казался бесконечным. За каждым деревом, за каждым кустом Лане чудились грабители, насильники и убийцы. Стараясь не запугать дочерей, сама она добиралась до дома с бешено колотящимся сердцем. Ее окоченевшие пальцы никак не могли вставить ключ в замочную скважину железных ворот, а то и примерзали к ним.

Когда же начал распространяться новый вид промысла - заказные убийства общественных и политических деятелей, новоявленных коммерсантов, и вообще всех неугодных, взрывы на кладбище и в подъездах, Лана была на грани нервного срыва.Невозможно жить в постоянном стрессе, в безумном страхе за себя, за мужа, за своих детей.

В один из таких, полных безысходности дней Давид, которому исполнился к тому времени 21 год, неожиданно объявил: “Я уезжаю. Мой друг перебрался в Штаты. Он уже выслал мне рабочий гарант и визу. У него там cобственный бизнес. Предлагает работать вместе... Папа! Ну что ты на меня так смотришь? Буду для нашей семьи первопроходцем. Устроюсь, осмотрюсь, подготовлю почву и вызову вас. Разве можно вот так жить? Не жизнь, а сплошная деградация и нервотрепка. Не знаешь, что тебя ждет завтра - очередная инфляция или пуля в затылок. Лично я не рискнул бы здесь даже семьей обзавестись. ” И через несколько месяцев он- таки улетел в Америку. Где-то, в самом потаенном уголке души, Лана прятала свою обиду. Отъезд сына казался ей предательством по отношению к семье.

Они прожили в подмосковье еще два тревожных и напряженных года, когда Давид прислал им визу. Ни Лана, ни тем более Левон отнюдь не были уверены, что хотят перебраться в Соединенные Штаты. Чужая страна. Чужие нравы. Будущее “покрыто мраком неизвестности”. Они уже далеко не молоды для того, чтобы все так круто, так фундаментально менять. “Что мы там потеряли?” - растерянно вопрошал Левон. “Сына!”- сердито подсказывала Лана. “Сына не следовало отпускать. Не лучше ли его заставить вернуться, чем мчаться за ним? Погулял и будет. Нас-то зачем с места снимать.” Он ощущал себя щепкой, подхваченной потоком, определявшим теперь за него его решения и действия. А дочери превращались в девушек, и тревога за их судьбы, за их каждодневную безопасность становилась все острее.

...Самолет летел ровно, как будто и не летел вовсе, а застыл в воздухе, как стрекоза в янтаре.Лана задумалась о сыне. Вздохнула. Больше двух лет они прожили по разные стороны земного шара. Шутка ли. Удалось ли ему преодолеть самого себя, самостоятельно, в чужой стране встать на ноги? Конечно же он возмужал,научился обходиться без родителей, почувствовал себя мужчиной. Возможно, такое испытание было ему необходимо. Но какой ценой? Ни в одном письме, ни в одном телефонном разговоре ни разу не промелькнуло даже намека на жалобу. И это уже радовало. На все их расспросы он неизменно отвечал, что у него все “ОК” и для беспокойства причин нет...

Она не заметила, как, наконец, уснула. Разбудил ее голос в динамике, сооб- щавший, что через несколько минут они совершат посадку в аэропорту ЭлЭйЭкс города Лос-Анджелес.

Глава 2

Перегнувшись через кресла родителей, почти лежа на их коленях, Инга и Вика с жадностью изучали сквозь крохотный иллюминатор землю, плывущую им навстречу. Землю, которой суждено, по возмутительному заблуждению эмигрантов, стать им “второй Родиной”.

Они продолжали плавно снижаться, сделав широкий разворот над Тихим океаном. Уже отчетливо просматривались взлетно-посадочные полосы, здания аэропорта и другие строения. Им рассказывали, что ночной Лос-Анджелес с высоты явление впечатляющее. Бескрайний ковер огней, насколько видит взгляд, и разноцветные дорожки фонариков на поле аэропорта. Но сейчас еще был день, и земля под ними, с преобладающей коричнево-серой гаммой, не способствовала приливу восторга. Даже скорее наоборот - рождала щемяще тоскливое, тревожное чувство: Лана вгляделась в лица дочерей. Инга сияла и лучилась, как в детстве, перед посещением Ёлки или зоопарка. Выражение лица Вики озадачивало. В ее, цвета предутренней ночи, глазах пряталось нечто трудно объяснимое - смесь любопытства, настороженности и...торжества. Торжества взрослого человека, достигшего своей цели.

Дружные аплодисменты пассажиров возвестили о том, что они-таки благополучно приземлились на западном побережье Северо-Американского континента. Инга гарцевала на месте, готовая рвануть вперед при первой возможности. Но проходы были плотно забиты такими же, как она, непоседами. Собственно, усидеть на месте после одиннадцати часов лета было действительно нелегко. Голос стюардессы, с металлом в интонациях, призвал пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки двигателей и не нарушать правил полета.