— Почему вы меня об этом спрашиваете? — почти закричал Сморчков. — Я сказал вам, что вернул ее тогда Рыбакову. Я не знаю и не хочу знать, куда он ее потом девал и каким путем она очутилась в журнале.

Андреев молчал.

— Вы что же думаете... подозреваете, что это я... Впрочем, конечно, это так похоже. Стечение обстоятельств, но ведь это нелепость. Я много раз ездил за границу.

— А почему Рыбаков вас боялся? — в упор спросил Андреев. — Он ведь одно время даже хотел уйти из института. Вам это известно?

— Боялся? Хотел уйти?

— Да, об этом знали многие ваши сослуживцы. Но потом он все же передумал и остался, и отношения у вас по-видимому, наладились. И эта перемена взаимоотношений совпадает со сроками появления в печати статьи, которую вы отвергли, якобы отвергли.

— Ах! Боже мой, — сказал Сморчков. — Боже мой, — повторил он, взявшись руками за голову. — Я, конечно, виноват. Но совсем не в этом. Признаюсь, я боялся огласки. Но вы стали подозревать... Я вам все расскажу. Все как есть, поверьте... Только, — он бросил взгляд в сторону Савченко и снова посмотрел на Андреева.

Андреев понял и кивнул Савченко. Тот, собрав свои бумаги, вышел из кабинета.

Минут через пятнадцать Андреев подписал пропуск и, вызвав Савченко, попросил его проводить Сморчкова к выходу. Возвратясь, Савченко с нетерпением спросил:

— Признался? Такое впечатление, что после него остались лужи на полу.

Андреев рассказал:

— Сморчков действительно, как говорил Рыбаков-старший и Малов, зажимал Олега. Но к побегу Рыбакова это не имеет прямого отношения. Профессор долгие годы занимал ведущее положение в научном мире. Авторитет его держался на старых заслугах. Слово Сморчкова было решающим для судеб многих людей и многих дел.

«Сморчков сказал нет!», «Сморчков не согласен!», «Сморчков не утвердил!» Это было плотиной для всех течений и потоков. Они превращались в тихое водохранилище, из которого только иногда кому-нибудь удавалось «выплеснуться», если Сморчков открывал шлюз. Сам он уже давно потерял правильную ориентацию, чувство нового, стал консерватором и уже тормозил развитие той отрасли науки, которую представлял. Ему было спокойно в тихой заводи. Приличная зарплата, постоянные гонорары. Ни о чем другом он больше не помышлял. Больше всего он боялся утраты своего авторитета. Защищенный им, как панцирем, Сморчков так бы и тянул еще долгие годы до самой пенсии. Работа Олега Рыбакова беспокоила Сморчкова. Она опровергала некоторые положения, давно высказанные им и принесшие ему известность в научном мире. Ну вот, он правдами и неправдами не давал Рыбакову работать над темой, которую тот избрал.

Вначале Олег решил не обострять отношений — уйти из института. Затем передумал. Самостоятельно, без ведома Сморчкова, провел ряд экспериментов и статью с выводами, основанными на этих экспериментах, вручил именно Сморчкову. Так сказать — пошел на пролом. Вот поэтому и выходит, что не Олег боялся Сморчкова, как думают его отец и Генка Малов, а Сморчков боялся Олега Рыбакова, который уже понимал, что, располагая результатами экспериментов, он в споре со Сморчковым выйдет победителем. Докажет правильность своей точки зрения.

И доказал бы, если бы... Если бы не случилось что-то, побудившее Олега стать на путь измены.

Ну, а когда Рыбаков сбежал, Сморчков торжествовал. Еще бы: ведь он давно утверждал, что Рыбаков честолюбец, искатель славы. И вдруг дело приняло неожиданный для него оборот. Костромцов обнаружил статью Олега в американском журнале. А мы заподозрили Сморчкова в том, что он передал ее.

Когда я положил перед ним на стол статью Рыбакова-Роджерса и Сморчков понял, какие у нас возникли подозрения, он чуть не помер от страху. В этом, впрочем, его нельзя винить. Еще не так давно подобного стечения обстоятельств было бы достаточно, чтобы обвинить человека в государственном преступлении. Смекнув, в чем дело, Сморчков был вынужден рассказать все, как оно есть на самом деле. Сморчков действительно не знал, что статья эта появилась в американском журнале. Потому что сам он давно перестал быть ученым, за специальными журналами не следит, и занимается не столько наукой, сколько тем, как сохранить свое положение, усидеть на высоком месте.

— Ну, а другие, — спросил Савченко. — Неужели никто не читал той статьи?

— Читали, конечно, но ведь никто не знал, что Олег работает в этой области, и поэтому не могли сопоставить две работы... Видел бы ты, как профессор тут каялся, просил не предавать гласности, не позорить его седин.

— Каяться можно и для отвода глаз. Статья-то была напечатана сразу после его поездки за границу. И первого экземпляра нету.

— Сморчков много раз бывал за границей. А эта поездка просто совпала с появлением статьи Олега. Что же касается первого экземпляра, то Сморчкову совсем не обязательно было везти его с собой. Наоборот, он мог, сняв копию или сделав конспект, возвратить Олегу этот экземпляр. А там, за рубежом, передать для публикации любую копию или просто изложить своими словами суть нового, рыбаковского эксперимента. Это было бы гораздо безопаснее для профессора. Человек он, конечно, непорядочный, — продолжал Андреев, — но в этом пусть разберутся сами ученые, партийные органы, общественность. А у нас своя забота: разобраться — в чем причина поступка Олега Рыбакова. Вперед мы не продвинулись ни на шаг. Наоборот, как говорят, — пошли по ложному следу.

Дело Олега Рыбакова оказалось гораздо сложнее, чем выглядело поначалу. Потому что побег молодого человека был только одним звеном огромной цепи событий, на первый взгляд не имевшими ни малейшего отношения друг к другу. Да и большинство из них пока не только не были известны Андрееву, со всей их сложной подоплекой, но даже не попали в его поле зрения.

Отпала версия о соучастии Сморчкова. Каким же образом еще задолго до побега Олег Рыбаков отправил свою статью за рубеж?

Для чего вообще понадобилось печатать ее под чужим именем в американском журнале? Кто побудил молодого, способного ученого Олега Рыбакова стать на путь предательства?

Остался он в Турции. Поначалу это казалось странным. Почему именно там, а не в какой-либо другой стране, например во Франции? Вспомнился недоуменный и горестный вопрос Рыбакова старшего: «А что же он там у турок делать будет?»

Сейчас кое-что немного прояснилось. Турция случайно оказалась тем берегом, на который его выбросило, как баркас, потерявший управление.

Отправляясь в путешествие, Олег знал, что останется за рубежом. Может быть, он осуществил бы свой замысел в начальных пунктах путешествия, но любовь к Гале, внезапно начавшаяся во время круиза, заставила колебаться, тянуть до последнего момента. Где он сейчас? Наверное, там, за океаном, где была напечатана статья. Что переживает он сейчас? Что думает о преданной им Родине? О своем старом отце? Наконец, о женщине, которую он полюбил? Вынужденная разлука со стариком отцом — трагическое обстоятельство в его жизни. Даже если Олег сознательно стал на путь измены, то и в этом случае он не может оставаться безучастным к своему отцу. Не может не думать о нем. Не может забыть его. Не потянутся ли нити через Рыбакова в нашу страну? Олег может пытаться установить связь с отцом или с Галей. Не прямо, а через близких людей.

Неутешный в своем горе Рыбаков-старший, все еще не желая верить в реальность случившегося, не раз встречался с Галей, надеясь от нее что-нибудь узнать новое о сыне. Он, как было известно Андрееву, отнесся к Гале с большой теплотой. Называл ее дочкой, просил навещать его. Их объединило одно горе — утрата Олега.

Друзей, как мы уже знаем, у Олега Рыбакова не было. Ближе всех к нему был Геннадий Малов. Его нельзя сбросить со счета. Именно через него Олег может наладить контакт с отцом. Достаточно ли знаем мы Малова? Придет ли он к нам, если к нему потянутся паутинки от Олега? Старик Рыбаков, безусловно, придет. Но придет ли Малов?