— Благодарю вас, товарищ начальник, — сказал новый заведующий и с низкими поклонами попятился к двери.

— Постойте, — остановил его Холмин. — У меня к вам есть один вопрос.

— Пожалуйста, — слегка поклонилась лысая голова, изобразив улыбкой полнейшую готовность слушать и отвечать.

— Вам случайно не знакома бумага, на которой написана последняя записка «руки»? — спросил Холмин.

Лысая голова поспешно кивнула.

— Как же. Знакома.

— Откуда она?

— Полагаю, что из блокнота моего бывшего начальника по дактилоскопическому сектору.

— Почему вы так думаете?

— Все руководящие работники отдела, имеют блокноты из подобной бумаги.

— Вот видите! — подхватил Бадмаев. — Даже бумага шелудяковская. Ясно, что он хотел меня убить и усесться в отделе на мое место.

Лысая голова склонилась к Холмину.

— Еще имеете вопросы, товарищ агент?

— Нет. Больше не имею.

— Тогда, разрешите откланяться.

Заведующий дактилоскопическим сектором еще раз низко поклонился и выскользнул в дверь.

— Пожалуй что и я пойду. После таких дел надо хорошо выспаться. Пока, — сказал Гундосов, направляясь к двери.

У Бадмаева настроение поднялось настолько, что он даже проводил «матросика с Балтики» пожеланием спокойной ночи и приятных снов. Холмин собрался тоже уходить, но был остановлен словами начальника отдела:

— Вы пока останьтесь… Я хочу с вами немного побеседовать.

Холмин выжидательно взглянул на него, но Бадмаев не торопился начинать беседу. Он сел в кресло, потянулся и, зевнув, удовлетворенно прогудел:

— Итак, с «рукой майора Громова» покончено. Теперь я могу спать спокойно…

Поздно вечером, после ареста капитана Шелудяка, Александр Холмин стоял перед начальником отдела НКВД Бадмаевым, нетерпеливо ожидая, что тот ему скажет.

Однако, начальство не спешило начинать разговор. Сидя в кресле и поматывая вдавленным подбородком, Бадмаев зевнул еще раз и, с чувством глубокого удовлетворения, повторил только что им сказанное:

— Итак, с «рукой майора Громова» мы покончили.

Холмин пожал плечами и на его лице отразилось нечто, вызвавшее у Бадмаева чрезвычайное удивление.

— Вы что же, не верите? — спросил начальник отдела удивленно и насмешливо.

— Сомневаюсь, — коротко ответил Холмин.

— Какие могут быть сомнения? Все ясно и понятно, — загудел Бадмаев. — Эта растреклятая «рука майора Громова», растрепавшая у меня все нервы, явственное дело рук Шелудяка. Он давно под меня подкапывается, вот и придумал подходящий фокус. Вы моего заместителя не знаете. Он очень хитрая и коварная бестия.

— Не похож Шелудяк на «руку майора».

— Так вы, может, думаете, что она действительно привидение? Чепуха и суеверность! Никаких призраков на свете нет. Они существуют только в бабушкиных сказках.

— Я и не утверждаю, что убийца или убийцы четырех ваших работников призраки.

— Тогда, кто же?

— Пока неизвестно. Посмотрим. Выясним.

— Ну, вам-то, положим, выяснять не придется. В этом деле мы теперь разберемся сами. А вас я должен буду… изолировать.

Сердце Холмина тревожно дрогнуло.

— То-есть, как изолировать? — спросил он.

— Как обычно. В камере-одиночке, — ответил энкаведист.

— Позвольте! Ведь вы обещали выпустить меня на волю.

— В том случае, если вы найдете «руку майора Громова». Разве вы ее нашли?

— Но ведь я же работал для вас.

— Мало ли кто на нас работает. Всех не наградишь. Выпустить вас на волю никак невозможно. Вам известно о нашем отделе слишком много, не подлежащего оглашению. За вашу работу для отдела вы будете пользоваться в тюрьме некоторыми привилегиями: усиленный паек, часовая прогулка, кровать с матрасом и одеялом, ну и всякие там мелочи. Вот все, чем я имею возможность отблагодарить вас.

— Что-ж и на том спасибо, товарищ начальник, — с горечью сказал Холмин.

— Гражданин начальник, — поправил его Бадмаев.

Эта поправка убедила Холмина в том, что начальник отдела не шутит и на душе подневольного детектива, волею энкаведиста возвращаемого в «первобытное состояние», стало так тяжело, как еще не бывало никогда. Сразу рушились все его мечты о свободе, об Ольге и счастье. Стараясь скрыть дрожь и тоску в голосе, он произнес, в безнадежном раздумье:

— Значит, я заключенный по-прежнему.

Бадмаев подтверждайте мотнул подбородком.

— Да. Сейчас я вызову конвоиров…

Он потянулся к телефону, но, в это мгновение, от сильного толчка дверь открылась и, нарушая все правила внутриотдельской дисциплины, в кабинет ворвался юнец в мундире с лейтенантскими знаками различия — личный секретарь Бадмаева. Его физиономия представляла собой олицетворение ужаса и паники: щеки мелового цвета, вытаращенные округлившиеся глаза, посеревшие трясущиеся губы, крупные капли пота на лбу. Прическа над лбом торчала дыбом, хотя и была напомажена. Он подбежал к столу Бадмаева и крикнул срывающимся истерическим голосом:

— Товарищ начальник!.. Он ходит!.. Ходит!..

Бадмаев рассерженно прогудел:

— Не впадайте в панику! Кто там еще ходит?

Перепуганный секретарь, заикаясь, с трудом выдавил из себя: — М-майор Г-громов.

— Где? — быстро спросил его, давно ожидавший чего-либо подобного и поэтому не растерявшийся Холмин.

— Там… там… в коридоре, — тыкал трясущейся рукой гонец, в сторону двери.

Бадмаев попытался приподняться с кресла и не смог. Не меньше своего секретаря он был перепуган появлением призрака, хотя еще и не видел его. Плоская физиономия начальника отдела, за минуту до этого самодовольная и спокойная, стала потной и серой от страха. Он мотал подбородком из в стороны в сторону, испуганно и однообразно гудя:

— Опять… опять… опять…

Холмин выскочил в коридор и здесь увидел следующее:.

Несколько энкаведистов в страхе жались к стенам по обе стороны ковровой дорожки, а по ней шла высокая фигура в длинной армейской шинели с поднятым воротником и в фуражке, козырек которой был надвинут на лоб. Она двигалась медленно, как бы плывя в воздухе и едва касаясь ногами земли.

За своею спиной Холмин услышал тяжелое сопенье вставшего, наконец, с кресла Бадмаева и прерывистое дыхание его секретаря.

Фигура в шинели медленно прошла мимо них, направляясь к повороту коридора и Холмину показалось, что он чувствует исходящее от нее веяние смерти. С трудом пересиливая это чувство, он крикнул:

— Стреляйте же кто-нибудь! Стреляйте скорее!

Фигура остановилась, обернулась к нему и по коридору разнесся ее глухой, монотонный голос, который потом уже, спустя несколько дней, энкаведисты назвали замогильным:

— В меня нельзя стрелять… Я уже расстрелян…

Электрические лампочки с абажурами, горевшие под потолком коридора, ярко освещали его лицо и, взглянув на него, Холмин невольно содрогнулся от ужаса, смешанного с отвращением. Перед ним было лицо умершего или убитого давно, по крайней мере, с месяц тому назад: безжизненное, матово-бледное, местами покрытое желтизной и липкой влагой смерти и уже начавшее разлагаться; между распухшими, почерневшими губами виднелись оскаленные зубы, прикусившие язык: — тусклые, неподвижные глаза мертво смотрели из полуопущенных синих век.

Руки в широких рукавах шинели поднялись вверх, цепко ухватились пальцами в черных перчатках за воротник и опустили его, обнажив затылок. Он был залит кровью, а посредине его, глубоким вдавленным пятном, чернела рана.

Кто-то из энкаведистов, жавшихся к стенам, испуганно ахнул. Фигура в шинели, протяжно застонав, двинулась дальше. Еще несколько шагов и она скроется за поворотом коридора. Кое-как пересилив охвативший его страх, Холмин крикнул ей вслед:

— Кто вы? Майор Громов?

Не оборачиваясь, фигура в шинели ответила монотонно и глухо:;.

— Нет… Я только рука… правая рука майора Громова…