“…Ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта…

…Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…”

Илье хотелось куда-то идти, немедленно взяться за дело, чем-то помочь тем, кто вел сейчас тяжелые бои, — близким, родным, братьям. Но что он мог сделать? Его охватила тоска. Никогда Илья так остро не чувствовал свое одиночество. Он пошел бродить по улицам. Ноги сами привели его к зданию советского посольства. Илья прошел мимо, заглядывая сквозь ажурные ворота в парк, окружающий здание посольства, но там никого не было. Он повернул к дому Сафари.

— Ты слышала, эти вандалы напали на Россию, — сказал Илья, оставшись наедине с Роушан.

Она все слышала, она разделяла ненависть Ильи к фашизму, но не знала, что делать.

— Аллах миловал хотя бы нас. Хорошо, что твое отечество и моя родина пока в стороне.

— Немцы могут напасть и на нас и на вас. Началась мировая война, в которой может и не быть нейтральных стран. Миллионы погибших, миллионы несчастных. В России уже пылают города и села, гибнет мирное население.

Роушан подошла к креслу, на котором сидел Илья, села на подлокотник и обняла его.

— Не волнуйся. Не принимай так близко к сердцу чужое горе, милый. Ты расстроен так, словно немцы напали на твою родину.

— Роушан, ты же знаешь, как я ненавижу наци!

— Успокойся, мы не можем ничего изменить. Давай поговорим лучше о том, как быть нам, как соединить наши жизни, чтобы не покидать друг друга никогда.

Илья отвечал что-то, явно невпопад. Он понял, что лучше ему побыть одному, и, сославшись на дела, ушел.

Но побыть одному ему не удалось. Дома его поджидал Югансон.

— Колоссально, а? Фюрер положит к нашим ногам весь мир, — прошептал Югансон. — Наши продвинулись в глубь России более чем на пятьдесят километров. Ты представляешь, какая быстрота.

— Мир еще не знал такого полководца, как фюрер, — тихо ответил Илья.

Вошел Али, молча взглянул на хозяина.

— Пообедаем, Эрих?

— Нет, я не хочу, еще рано, — торопливо ответил Югансон. Ему было не до обеда, хотелось поговорить о надвигавшихся событиях, и он знаками из-за спины Али давал понять Илье, чтобы тот послал его куда-нибудь.

Но Илья сделал вид, что не понял.

— Мы будем обедать попозже, — сказал он Али.

Тот не уходил, хотел, видимо, что-то сказать. Наконец, бесцельно переставив стул, спросил:

— Господа, наверно, слышали, что между Германией и Россией началась война. Но коснется ли это нас?

— Нет, Али, Иран нейтральная страна, — ответил Илья и длинно стал объяснять, что такое нейтралитет.

Югансон не выдержал и перебил Илью:

— Я хотел бы сказать тебе кое-что.

Раздался звонок, Али поспешил открыть дверь.

— Черт побери, не дают поговорить, — проворчал Югансон.

— Али только что ходил по делам и посылать его снова — можно возбудить подозрение, — прошептал Илья. — Говорить же, когда он дома, ты сам понимаешь, неудобно.

Али ввел Захеди. Товаровед принес документы на просмотр.

Югансон встал и, что-то буркнув, ушел.

Илья облегченно вздохнул. Говорить сейчас с Югансоном ему было тяжело.

В начале августа 1941 года в германском посольстве в Тегеране обосновался важный гость, прибывший из Берлина. Это был адмирал Канарис. Приехал он в Иран под видом представителя малоизвестной немецкой фирмы.

Расхаживая по кабинету, он обсуждал со своим резидентом в Тегеране подполковником Миллером обстановку.

— Нам очень важно сейчас усилить свое влияние в Иране и закрепиться на стратегически важных подступах к большевистскому Закавказью, к Ираку и Индии, — говорил Канарис.

Миллер, невысокий, щуплый, с большой головой, весь утонул в огромном пухлом кресле и беспокойно копошился, пытаясь встать и слушать шефа стоя, но Канарис каждый раз с недовольной миной махал рукой, и Миллер снова погружался в кресло.

— На днях наш посол предложит иранцам заключить договор о военном союзе и позондирует почву, можем ли мы получить в свое распоряжение аэродромы. Вы понимаете, что это будет значить, если мы получим возможность бомбить русские города с южной стороны?

— Конечно, герр адмирал.

— Основания пойти на военный союз с нами у иранцев есть. Полученная ими русская нота с требованием прекратить на иранской территории враждебную русским деятельность, которой руководим мы, как вы знаете, встревожила правительство. Наш посол фон Эттель считает, что иранцы боятся решительных шагов со стороны русских. Воспользовавшись правом, которое дает договор между Ираном и Россией, заключенный в 1921 году, русские могут оккупировать Иран под предлогом прекращения здесь враждебной им деятельности.

— Вряд ли русские, герр адмирал, сейчас в состоянии это сделать. У них много хлопот на фронтах, — осмелился вставить свое замечание Миллер. Он знал, что Канарис придерживается такой же точки зрения:

— Я тоже думаю, что им не до этого. Но тревогу иранцев надо усугубить. Они тогда скорее примут наше предложение о военном союзе.

— Но иранцы, как обычно, будут тянуть с решением, — заметил Миллер.

— Тогда организуем, как наметили, военный переворот, приведем к власти нужных нам людей, которые будут более сговорчивыми. Кстати, как у вас с кандидатурами в состав нового правительства?

— Завтра доложу вам, экселенц.

На следующий день адмиралу не удалось выслушать предложения Миллера. Канарис был занят с послом, который имел беседу с иранскими руководителями.

Только через несколько дней расстроенный адмирал поздно ночью встретился с Миллером.

— Иранцы боятся такой открытой акции, как военный союз с нами. Надо готовить переворот. Давайте ваши предложения, — сказал он Миллеру.

— Генерал Махди, — начал называть Миллер кандидатов в состав нового иранского правительства, которое предполагалось привести к власти в результате переворота. — Политически он симпатизирует национал-социализму, поддерживает дружеские отношения с нами уже много лет. Считает величайшей опасностью для Ирана соседство с большевистской Россией, откуда широко проникают в Иран бунтарские настроения. Сторонник заключения военного союза с Германией, верит в нашу победу и рассчитывает на присоединение части советского Закавказья к Ирану.

— Вполне подойдет. Дальше?

— Доктор Самии, враг англичан, которые ущемили его интересы на юге, где он имел нефтеносные земли.

— Да, но насколько мне известно, он не разделяет наших убеждений и не относится к ним даже сочувственно.

— Экселенц, доктор Самии очень влиятелен в стране. Он поведет за собой больше людей, чем все остальные, которых мы наметили. За ним пойдет генералитет. Он слывет неподкупным патриотом, непримиримым врагом англичан. Для борьбы с ними он готов объединиться с кем угодно. Мы это использовали и установили с ним контакт.

— Хорошо. Оставим пока его в списке. Как здесь душно, — сказал Канарис и подошел к окну, но из него тянуло таким жаром, словно горел соседний дом. Удивленный, адмирал поспешил закрыть окно.

Наконец состав правительства был намечен, установлен срок переворота. Договорились использовать для осуществления переворота вместе с профашистски настроенными офицерами иранской армии специальные подразделения, созданные из немцев, проживающих в Тегеране.