— Как кипяток, обжигает.

Кто-то в тон добавил:

— Смотри не ошпарься — чэпэ не принеси.

Кирилл Чужбинин, не поняв шутки, прокомментировал на полном серьезе:

— Ледяная. С гор.

— А что стоит при твоем росте перемахнуть эту речушку? Подвернул штанины — и вброд, — тоже без всякого юмора порекомендовал Солнцев. Не удержался от шутки даже приболевший наводчик:

— Чужбинин, будь добр, перенеси на ту сторону. Не пожалею именных часов, что за состязательную получил.

— Нужна мне твоя луковица.

— Не умеющие плавать имеются? — спросил комбат.

Капитан знал, что вся батарея сдала устроенный в августе своеобразный экзамен по плаванию, но решил еще раз убедиться не столько в умении плавать, сколько в моральной готовности людей шагнуть в студеную воду. Ответа не последовало.

— Больные есть?

Тоже молчание.

— Вот и добре. — Власенко напомнил, как надо действовать в случае судороги, и приказал плыть группами.

Солдаты шагнули в реку и, вздрагивая от холода, почти в один голос выдохнули знакомое с детства «у-ух…». Севрюков и наводчик взяли на буксир груженные снаряжением лодки. Гребли быстро, но двигались медленно — сносило течение. Плоскодонки скользили рядом с пловцами. Так приказал Власенко. Он плыл первым. Из воды раз за разом вырывались его полусогнутые руки и почти беззвучно погружались в пучину. Казалось, он не плыл, а стремительно полз по-пластунски. Емельян Петрович ухмыльнулся: «Вот те и тощий. Саженями отмахивает…» Вдруг кто-то позвал:

— Обождите.

Власенко встревожился:

— Подать лодку?

Но оттуда, где недавно раздался просящий голос, долетел бодрый тенорок Солнцева:

— Без помощи обойдемся.

Потом слышно было, как Миша говорил трухнувшему было солдату:

— А ты быстрее работай ногами. Они тебе для этого дадены. И ты, Кирилл, не спеши. Плыви рядом.

Поравнявшись с рослым Чужбининым и не потерявшим даже в ледяной воде веселой рассудительности Солнцевым, солдат успокоился. Греб только с каким-то бесшабашным усердием: каждый взмах руки сопровождался шумным шлепком.

— Да что ты, как белье колотишь, — послышался назидательный шепот Солнцева. — Впустую не молоти. Шире взмах и реже… реже.

Севрюков подумал: «Еще полпути впереди, а уж выдохся. Что же будет на стремнине?» Хотел было предложить место в лодке, но тут же передумал: «Ладно. Попросит помощи — тогда видно будет». Помощь солдату потребовалась. Но ее оказал Чужбинин. Бросив скупое «держись», он подставил плечо. Немного отдохнув, солдат затем поплыл сам и, на удивление всем, так стремительно пересек сливавшийся в жгуты стрежень, что обогнал и Солнцева и Чужбинина. Уже на берегу, отфыркиваясь и стуча зубами, попытался шутить:

— Пот даже прошиб.

Но солдатам было не до смеха. Они спешно выливали воду из сапог, наспех выжимали брюки, гимнастерки и, разобрав с лодок имущество, быстро карабкались вверх, к новой позиции.

Вскоре артиллеристы были на месте. На взгорье их уже ждали переброшенные вертолетами орудия. Послышались басовитые распоряжения изголодавшихся по командам сержантов.

Капитан Власенко, по-кошачьи мягко ступая мокрыми хромовыми сапожками, давал последние указания. Оглядев окрестность, с нескрываемой радостью подытожил:

— Вот это местечко! Мы всех видим, а нас никто. Добре? А?

— Добре, — согласился подполковник.

В самом деле, батарея сейчас, словно секретчик в дозоре, притаилась на вершине холма, прикрытая частоколом старых сосен. Внизу таинственно чернело Змеиное ущелье. Власенко пояснил:

— От ущелья до поворота к Медвежьей горе не больше пятисот метров. Проскочить это расстояние танки могут за десятки секунд. Вот нам и надо уложиться. Все успеть сделать — и обнаружить, и выработать данные, и открыть огонь.

Так же, как и там, в горах, расчеты вновь недвижно сосредоточенно ждали сигнала к действию. И вдруг по тишине хлестнул зычный доклад:

— Танки!!!

Честно говоря, Емельян Петрович не успел осмыслить случившееся, как у него над самым ухом прохрипел срывающийся голос Власенко:

— Трубка, заряд боевой, дистанция…

Залп оглушил Севрюкова. Казалось, рухнула сама высь. Прогремел еще залп. Тяжело подаваясь назад, устремленные на Змеиное ущелье жерла пушек выплеснули соломенно-багровое пламя. Емельян Петрович глядел на ближний к нему расчет и изумлялся: казалось, здесь работали не отдельные номера, а одно целое — одни руки, один мозг, одно сердце. Когда вспыхивало пламя, стволы сосен казались медными. Опаленная залпами хвоя источала сладкий смоляной запах.

Грохот оборвался. И вдруг возглас:

— Горят!!

Туман растаял. Над осетровой хребтиной гор всплыл винно-красный диск. Солнце зажгло вершины сосен, скользнуло по разлапистым ветвям, окрасило мачтовые стволы в бронзу. Перед крайним орудием, как написанная акварелью, рдела пронизанная лучами березка. Все ее листья можно было сосчитать. Емельян Петрович, глядя то на озаренные солнцем деревья, то на дымившиеся внизу танки-щиты, впервые за тринадцать лет ощутимо почувствовал дыхание боя. И невольно вспомнились ему боевые версты. Казалось, в нынешних залпах батареи он услышал волнующую перекличку с фронтовыми годами. Вырвалось неожиданное:

— Добре, капитан!

Власенко смутился и кивнул в сторону солдат:

— Это они добре работали, товарищ подполковник.

Солдаты, получив разрешение на отдых, разожгли костер и мирно сушили обмундирование. Над языкатым пламенем запарили гимнастерки, брюки, пилотки. Едко запахло кирзой сапог и по́том портянок. А один из батарейных Теркиных снял с себя весь «вещевой аттестат» и остался в чем мать родила. Все его обмундирование дымилось на подпорках у костра. А сам он, играя тугими мускулами, приплясывал у огня. Чужбинин попытался усовестить парня:

— Хотя бы портянкой прикрылся, Лебедев. Срамота.

— Если стыдно, замаскируйся, — деловито посоветовал Лебедев, отогревая намерзшееся за ночь тело.

Раздался долгожданный сигнал к завтраку. Люди давно не ели горячего. И каким радостным было их удивление, когда узнали, что повар не остался в тылах. Вертолет успел и походную кухню доставить на новую позицию.

Давно не ел старый комбат такой вкусной, круто приправленной салом пшенной каши из солдатского котелка! Она ему показалась вкуснее родниковой воды в знойную пору.

Когда опустели котелки, капитан Власенко подозвал Солнцева:

— А ну-ка, секретарь, организуйте еще дровишек. Так, чтобы костер душу отогрел. И приготовьте ответную речь. Гость прибыл.

Миша изумленно взметнул жиденькие брови, но объясняться не стал.

Через минуту на всю рощу запахло духовитым березовым дымком. Пламя жадно лизало смолистую кору, шумно отстреливая, вгрызалось в сучковатые поленья. Оглядев батарейцев, Власенко, стремясь говорить как можно тверже, сообщил:

— Товарищи! К нам… у нас находится бывший командир нашей батареи Севрюков Емельян Петрович. Он прошел славный, героический… В общем, слово имеет… Прошу, товарищ подполковник.

Вспорхнули хлопки аплодисментов. Севрюков поднялся. У надбровного шрама забился живчик. Пухлая ладонь скользнула по виску. Слышно было, как, срываясь, шелестели меж веток отжившие свое листья.

— Товарищ подполковник…

Все оглянулись. Перешагивая через ноги сидящих, к Севрюкову пробирался Гнатюк.

— Володя, — губы комбата задрожали. От уголков глаз побежали скорбно-улыбчивые ручейки морщинок.

Старшина и подполковник обнялись. Помкомвзвода покосился на костер:

— Какой едучий дым…

Все засмеялись. А Гнатюк, глядя в морщинистое лицо фронтового командира, грустно шептал:

— Эк вас размалевали годы. Не узнать…

— Да, годы такой художник, от которого не уйдешь, не скроешься, — согласился комбат. — Да и тебя они расписали… А ведь ты моложе.

И пошли расспросы — воспоминания, густо пересыпанные восклицаниями.

— А помните, у Вислы?..

— Жаль, не вернулся Прохоров.

— Где-то сейчас старые иптаповцы?..