Потом входили и выходили люди. Показался сухонький, с тощей бородкой старик. Сестра замахала ему руками, мол, без халата нельзя. Но он, облаченный с ног до головы в оленью шкуру, все же протиснулся в дверь. Отдирает с усов сосульки и интересуется:

— Караганов, такой имеется?

— Караганов! — уточняю я и, будто ужаленный, поднимаюсь с постели: — Вы от наших, дедушка?

— С мыса возвернулась упряжка, — отвечает. — Отправили шубы и валенки. Сейчас провизию повезем. Да только не за этим я забежал.. На мысе любопытствуют, как твое здоровье, парень?

— Хорошо, дедушка.

Сестра проводила деда до порога, а он уже оттуда мне говорит:

— У нас только ртуть низко падает, а человек держится — ого! — как высоко.

Эти слова я крепко запомнил.

Старик вышел. Сестра села рядом и молчит. Такое неудобное положение. Вроде я виноват в чем-то. Решил оправдываться:

— Извините меня, что я тогда не пришел к Оленьим сопкам. Вот сейчас ошибку исправил. Пришел к вам прямо на работу.

Девчонка краснеет. Кусочек того самого капронового шарфика кусает. Куда делась ее прежняя смелость? Посмотрела на окно, спрашивает:

— Оленей любите?

— Конечно, — отвечаю.

…Отлежался я. Вернулся на пост. А там узнаю такую историю. Оказывается, мы с батей не зря взяли на заметку олений след. Пока я дополз тогда до фактории, а оттуда с нарочным отбыла упряжка с обмундированием, на посту продолжалась служба но всем статьям. Ребята выдержали черную бурю. Правда, кое-кто обморозился. Дело в том, что антенну сбило ветром. Ну, если тепло да спокойно, тут особого затруднения нет. Руби мачту, отвинчивай натяжки, вали набок, налаживай антенну и опять ставь. Но на это уходит около часа. А тут обстановка торопит. Со штабом связь нужна до зарезу. И Крупышев снимает с себя ботинки, шинель (иначе не залезешь) и в одних носках и в одной робе ползет вверх. Дело, скажу вам, непростое. Особенно зимой. Стойка скользкая, как гадюка, и ветер пронизывает до самых костей. А высота мачты восемнадцать метров. Поднялся Корней метров на десять — и назад. Нет больше терпения. Отогрелся у костра и опять — вверх. И таких шесть заходов. Лишь на седьмой дополз до нока. Укрепил антенну. А обратно ледышкой сполз. Даже пальцы не мог разжать. Окостенели.

Лишился парень пальцев на правой руке. Доктор говорит: иначе со всей рукой может расстаться. Ребята рассказывали, плакал Витька. Не от боли. А оттого, что больше не придется ему скрипачить.

К утру прояснилось. И вдруг сигнальщики заметили перископ подводной лодки. Недалеко от берега. Прикинули: по всем статьям нашей лодке незачем такие фокусы выделывать. Значит, кого-то другого здешние места соблазнили. Обо всем этом доложили куда следует по радио.

А на второй день наш вертолет опять вылетел на поиски подозрительной упряжки. И знаете, нашел. Только очень далеко от нашего поста. За ночь отмахала более сотни километров. Пряталась у скал. Так что мы не зря там акробатикой занимались.

В общем, в штаб флота вертолет доставил двух чужаков. Жаль, что мне не удалось их увидеть. А третьего нашли ребята километрах в пяти от поста. Замерз, собака. Оказывается, его специально там оставили для черного дела. И он его сделал в разгар бури — зажег пучок просмоленной пакли и бросил в сторону нашего поста. Сжег, подлец, наш кубрик. Но зато вышла осечка с главным. Надеялся, что после пожарища пост прекратит свое существование, что мы, как мухи, померзнем без крова. А там можно и десант выбросить. Не знали чужаки, что пост только с виду на отшибе, а так пуповиной связан с материком.

Ну, приехал ко мне в госпиталь батя. Увидал, губы затряслись. Схватил меня в охапку, как младенца:

— Жив, сынок… Одни косточки остались.

Тычется усами в лицо, в грудь. И чувствую, рубашка у меня мокрая от батиных слез. И меня как лихорадка колотит, готов разреветься, за слезой ничего не вижу. Никогда я не видел, чтобы батя плакал. Видно, совсем слаб стал. И мне не себя, а его жаль. А он поймал мою думку, вытер рукавом глаза, как бы застыдился:

— Хватит сопливиться, — и по моей тощей груди похлопал.

А потом стал новости рассказывать. На посту жизнь потихоньку налаживается. Уже поставили щитовой домик. Новую аппаратную получили. Начали строить склад. Только погода муторная. Сейчас новолуние, а это обязательно торошение льда. Что это за штука? Вроде и красивая, но не совсем приятная. Представьте себе — на нескольких крейсерах разом ахнули орудия главного калибра. Небо, кажется, вот-вот обвалится. Ну, это только музыка, а потом начинается пляска. Большущие, величиной с двухэтажный дом льдины налезают друг на друга. Поднимаются ледяные горы до двадцати метров высотой. А потом все это рушится, грохочет и опять начинается все сначала. При такой катавасии в океан, конечно, нос не сунешь. А нам не мешает там бывать почаще, чтобы видеть все не только у себя под носом, а чуточку подальше.

В мае дали мне отпуск. Съездил на побывку в Круглое. Вернулся вновь на пост и решил навсегда здесь якорь бросить. Скажу без всяких красивых фокусов: после той черной бури мыс Бурь мне дороже стал. Как-никак за него на карту житуху ставил. А может, и другое заарканило: Шитара…

— Кто это?

— Да та же, пухлоглазая. Вот две недели не видел, а кажется… А тут еще одно обстоятельство посодействовало, — поспешил каюр уйти от деликатного разговора. — Я же вам говорил: заплошал отец. Приказали мне от него дела принять. Пришли сразу два приказа: одним мне звание главстаршины дали, вторым старшиной поста назначили.

— А где же отец? — поинтересовался я.

— Как где? Вы его видели. На аэродроме в Н-ске.

И я вспомнил могучего мичмана с белой головой.

— Я настаиваю, чтоб он на юг отправился, — заметил парень. — Хоть в Круглое, хоть на самый берег Черного. Место везде найдется. Отказался. Говорит, чайки в гавани умирают. И вот тут, на приморском аэродроме, пристроился. Работа не ахти какая, но, говорит, легче дышится у океана.

Каюр махнул рукавицей:

— Поше-ел, Штурман!

Полозья взвизгнули. Упряжка ускорила бег.

Показались огни.

— Вот мы и дома, — сказал старшина тоном хозяина, вернувшегося домой.

Через два месяца, проведенных на океанском побережье, я той же дорогой возвращался в Хабаровск. Ехал на той же восьмерке, безупречно ведомой слепым Штурманом. Только моим попутчиком был не словоохотливый главстаршина, а молчаливый сигнальщик с другого поста. Завернувшись по самые глаза в овчинный тулуп, он не проронил ни единого слова до самого шлагбаума. А его задумчивые, табачного цвета глаза все время вглядывались куда-то далеко, за горизонт. Временами из-за опушенного инеем воротника вырывались клубы дыма. Каюр то и дело затягивался цигаркой.

Неразговорчивость попутчика я посчитал за профессиональную привычку: на посту голос сигнальщика заменяют флажки.

Когда наша упряжка подкатила к шлагбауму, к нам навстречу вышел солдат в полушубке, с карабином на груди. Штурман с визгом бросился в проходную. Повел мордой, обнюхал валенки двух встречных солдат, радостно ткнулся было в колени какого-то главстаршины, но, как будто прозрев, отпрянул назад, заюлил вокруг моего попутчика.

— Что с ним? — удивился я.

Сигнальщик ответил не сразу.

— А вы разве не знаете? Мичмана ищет.

— Какого мичмана?

— Караганова.

— А где он?

— Спит… Петрович, — выдавил с трудом парень и кивнул на скалу у океана. Я взглянул вверх и остановил дыхание. Там, на вершине, курившейся снежным дымом, маячил увенчанный звездой обелиск. Он был ал и, казалось, пылал ровным, неколеблющимся пламенем.

Вот и все. Сданы постельные принадлежности, противогаз, комбинезон. Мичман Максим Лыхо повертел в руках потускневшую эмалированную кружку, пальцем постучал по дну, вздохнул: